Лев Гурский - Есть, господин президент!
— Не такой уж позор, — пробурчал Макс. — Настоящий Кунце тоже не больно великий знаток местной кулинарии. Он вот чипсы любит и сосиски, а про похлебку сроду при мне не заикался. Тем более, он в Гейдельберге учился, жил там-сям, лопал что дают, мог забыть о корнях. Не факт, что он бы повел себя лучше в моей ситуации.
Я недоверчиво фыркнула и снова погрузилась в письмо. «И поэтому, Яночка, — продолжал мой учитель, — я не рискнул при твоем спутнике рассказывать о том, что мне известно, и, прости уж меня, старого, имел нахальство направить вас по ложному следу. Думаю, вы так или иначе получили удовольствие от встречи с Тринитатским, да и оказия ваша выпала весьма кстати — я давно обещал ему передать это последнее издание, где многие рецепты придуманы и опробованы Всеволодом Ларионовичем. Взять хотя бы его чудные блюда из свинины… Ну все-все, сам чувствую, что заболтался, и перехожу наконец к главному. К тому, чего я не стал говорить во время нашей с тобой последней встречи…»
Три последних абзаца я пробежала на одном дыхании. После чего вернулась к ним еще раз, уже медленно и вдумчиво. И лишь затем, положив письмо на стол, пододвинула его Лаптеву: читай, мол.
Макс моментально прочел и присвистнул.
— Что скажешь? — спросила я. — Есть какие-то идеи?
— Идея только одна: как можно скорей найти этого грузина, — не задумываясь, сказал Лаптев. — Ты хоть что-то конкретное про него знаешь? Окрошкин пишет, что он недавно продал свой бизнес и переехал. Случаем, не обратно в Грузию? Если нам придется ехать на Кавказ, будет трудно. У нашего Управления с грузинской СБ все контакты на точке замерзания. Вот, по-моему, главная проблема.
— Чепуха это, а не проблема, — отмахнулась я. — Ни в какие горы нам не надо. Ехать нам отсюда до места минут двадцать. Сорок от силы, если будут пробки на всех дорогах. Грузина-то я, дорогой Макс, как раз знаю, и бизнес его нынешний я знаю. Он из московских кавказцев, как Булат Окуджава. И переехал он в пределах все той же Москвы… Так что я, Макс, про другое все пытаюсь тебе сказать. Вот здесь, во втором от конца абзаце Окрошкин пишет, что мы уже были не первые, кто недавно спрашивал его про книгу. Мы — не первые! Понимаешь? Это важно. Кто-то приходил к нему до нас с тем же вопросом. Но кто? Те нацисты, которые догоняли Кунце? С чего они взяли, что Адам Васильевич может что-нибудь знать о книге Парацельса?
Макс, избавленный от поездки в Грузию, сразу приободрился.
— Адама Васильевича вычислить несложно, — заметил он. — Для этого не надо быть Шерлоком. Тебе самой известно, что в Москве знатоки древней кулинарии наперечет, и сверхавторитетный из них — он один и есть. Стоит задать поиск в Интернете, как фамилия «Окрошкин» тут же вылезет наружу. Мы с тобой с самого начала к кому поехали? К нему. И как видишь, оказались не первыми…
Лаптев был прав: великий теоретик еды Адам Окрошкин для Москвы и вообще для России — фигура уникальная. Даже странно, что он раньше как-то ухитрялся уцелеть. Редко у нас встречаются светлые головы, по которым хоть кто-то когда-то не попытался бы тюкнуть.
— Мы были не первыми. И не последними, — уточнила я. — После нас явились те скоты, которые довели его до больничной койки.
— И, сдается мне, — подумав, добавил Макс, — ничего у них все равно не вышло. Вряд ли такого, как Окрошкин, можно уломать или к чему-то принудить. Мне кажется, не из тех он людей.
— Это уж точно, — подтвердила я. — Адам Васильевич — человек редкостного упрямства. Если чего не захочет сказать или сделать, не скажет и не сделает. И чем сильнее будут приставать, тем меньше шансов. Он, может, и Тенгиза продинамил из вредности, а не потому что был, как он тут пишет, сильно загружен срочной работой. Тенгиз, когда взбрыкнет, — мужчина с норовом, и учитель мой — тоже с норовом, даром что не кавказец. Один косой взгляд, неосторожное слово — все, отношения испорчены навеки…
А еще в этом письме Окрошкина, думала я, пока мы с Максом шли из телецентра к автостоянке, многое можно прочесть между строк. Наверняка Адам Васильевич сам потом сто раз пожалел, что не взял даже посмотреть книгу. Он ведь понял, что упустил нечто важное. Но первое слово дороже второго. Один упрямец сказал другому: эта вещь меня не интересует — и все, привет, путь обратно закрыт. Очень мужчинская психология. Мы, женщины, все-таки намного реже растим обиды из ничего. А если уж ненавидим, то только за что-то важное и вполне конкретное. Как, например, я — Измаила Петровича Кравченко, чтоб ему икнулось.
— Куда едем? — спросил Лаптев, подавая мне шлем.
— К Рижскому вокзалу. — Я взглянула на часы. Тенгиз, по идее, должен сейчас быть на рабочем месте. — Нам нужна Гиляровского, но мотоцикл мы оставим у Рижского и потом немного пройдем на своих двоих. Там место тихое, народ нервный, лучше не тарахтеть.
Верный «кавасаки» быстро перевез нас на своем горбу до вокзала, а дальше я и Макс двинулись по широкой улице имени знаменитого русского репортера — чтобы вскорости свернуть в безлюдный переулочек имени забытого русского писателя и краеведа. Когда до цели нашего похода, красно-серого одноэтажного особнячка в совковом духе, осталось метров десять, откуда-то из ближайшей подворотни наперерез нам вылез огромный, как гризли, бомжище в болотной куртке, трениках и тапочках на босу ногу.
— Парень, — проникновенно он сказал Максу, загораживая нам дорогу. — Парень. — Меня он игнорировал. — Не ходи туда. Христом-богом прошу, не надо. Там стр-р-рашное делается.
— Живые мертвецы? — заинтересовался Лаптев. — Вампиры?
— Хуже! — махнул тяжкой лапищей гризли. — Прикинь: портвешок «Три топора». Во всех нормальных местах скоко? Двадцать восемь рэ за ноль-семьдесят пять. Ну тридцатник, край. А у этих скоко? Сто во-семь-десят рэ! За «шереметьевский», ты въезжаешь, да? Или вот взять «Агдам». Я охреневаю — двести двадцать за ноль-пять! Сечешь поляну? А «Алазанская долина»? А «Тридцать третий»? Они там оборзели, они там чокнулись в натуре, они там…
— Отвянь от нас, — оборвала я монолог. Этот ифрит-привратник сильно переигрывал. И пахло от него не перегаром или застарелой блевотиной, как от подлинного бомжары, но вполне цивильным дезодорантом. — Мы не с улицы, мы к Тенгизу Галактионовичу.
— Так бы сразу и говорили, что свои, к Тенгизу, — сказал псевдобомж вполне нормальным голосом. Его фигура мигом обрела устойчивость, а зенки прояснились. — Я бы не распинался тут по полной программе, язык-то, между прочим, не казенный…
Страж втянулся обратно в подворотню, и Макс тихо спросил меня:
— А если б мы были чужими и не остановились? Что тогда?
