Анна Мурадова - Беглая книга
— Ё-о-о-о! — хором завопили Володя и Ириша. Несколько мгновений беглецу удавалось проскочить, но избежать очевидного было невозможно. Визг тормозов, скрежет столкновения… Я зажмурила глаза, хотя с тротуара все рано невозможно было ничего разглядеть. Открыв глаза, я увидела, как гаишники останавливают уличное движение.
— Володя, — прошептала я, — мы виноваты в том, что он погиб?
— Никто его туда не гнал, сам пошел! — проворчал Володя. — И никто не просил его отбирать твою книгу и бегать от нас. — А нас не обвинят в его убийстве?
— Это Гибэдэдэ. Они не сажают, а только денег берут.
Часть проспекта была перекрыта и Володя уверенно зашагал к месту происшествия, приказав амбалам гулять туда-сюда, и делать вид, что они не при чем, а нам с Иришкой — следовать за ним. Подойдя к дорожным инспекторам, он, не дожидаясь вопросов, сунул им под нос свое журналистское удостоверение и, прежде чем его успели послать куда подальше, командным тоном стал расспрашивать их о подробностях ДТП. Я всегда удивлялась, как действует на представителей закона крайнее нахальство вкупе с какой-нибудь «корочкой»: гаишники четко рапортовали Володе о том, что произошло.
Переборов себя, я поглядела на лежащее в нелепой позе тело моего отравителя. Лица я так и не увидела: он лежал ничком, вокруг головы темным маслянистым пятном растекалась кровь. Водитель сбивших его Жигулей, молодой священник с курчавой бородой, нервно крестился дрожащей рукой, и что-то бормотал под нос. У меня снова закружилась голова. То ли от «химии», которой я все же успела надышаться, то ли от нервного потрясения, но я увидела всю сцену как бы со стороны, откуда-то сверху: и тело убиенного на дороге, и Володю с гаишниками, и бледную Иришку, которую, казалось, вот-вот затошнит, и перепуганного священника, и будто светящийся темно-коричневый прямоугольный предмет возле правого переднего колеса машины. Чтобы достать этот предмет, надо было слегка подлезть под машину. Увы, сделать незаметно это не удалось.
— Пап, она опять в обморок падает… — вскрикнула Иришка.
Священник бросился меня поднимать (я едва успела поднять Книгу и сунуть ее за пазуху, перемазав многострадальное драповое пальто).
— Спасибо, спасибо, все в порядке, — промямлила я.
Он машинально перекрестил меня вместе с Книгой. Подскочивший ко мне Володя быстро подхватил меня под руку и, поблагодарив стражей дорожного порядка, поволок меня к тротуару.
— Ну как, оклемалсь? — спросил он, не скрывая раздражения. — Не вовремя ты удумала грохаться…
— Я за Библией под машину лазила! — оскорбилась я и, снова расстегнув пальто на груди, продемонстрировала ему край грязного, но целого кожаного переплета.
— Ритка!!! — Володя снова подхватил меня под руку и поволок к излишне чинно прогуливающимся по тротуару амбалам, хотя больше никто вроде бы не собирался изымать у меня рукопись.
45
На станцию 258 километр Колбаскин приехал один. Было уже темно, когда последняя вечерняя электричка неспешно громыхала по рельсам. В окно вагона хлестал дождь, разбивая и растапливая последние островки нестойкого осеннего снега. Последняя ночь октября, кромешная и непролазная, слегка пугала Колбаскина. Он смаковал свой страх. Каждую осень в канун Самайна он испытывал: приступы черной тоски, которая брала его за горло и шептала: «Дурак ты, Кобаскин, и жизнь у тебя несуразная. Кому ты нужен по жизни такой? Самому себе даже не нужен. И друзей у тебя нет, одни приятели: сегодня приятно, а завтра все разбежались. И работа у тебя дурная и не интересная, так, мыкаешься, отбываешь наказание. И девчонки в тебя влюбляются дурацкие какие-то, ненастоящие, а настоящие на тебя и не посмотрят, хоть расшибись. Да, зачем тебя такого мама родила?». Хотелось плакать, выть, лезть на стенку, делать что угодно, только бы уйти от этого состояния. Но куда бы ни пошел, тоска, как тень, кралась за ним и не отпускала. И такое продолжалось месяц-два, а то и больше.
Как-то раз Колбаскин обратился к врачу, но врач, скучным голосом долго говорил о каких-то депрессиях, о том, что в ноябре и декабре в наших широтах людям не хватает солнечного света, советовал побольше гулять на свежем воздухе, пить витамины и еще что-то в этом духе про здоровый образ жизни. Больше к скучающим докторам, которых, наверное, тоже посещают мысли о собственной никчемности, Колбаскин не ходил.
А год назад его осенило. Так ведь это они! Иначе и быть не может: это они зовут его каждый год, потому что он — избранный! И надо всего лишь прийти, слиться с темнотой, чтобы то черное, что есть на душе, слилось с чернотой ночи. Подобное стремится к подобному, черное на черном все становится черным… Каките-то цитаты, обрывки песен — все это кружилось и бесновалось в голове у Колбаскина.
А электричка пустела, на станции «Платформа 201 километр» вышел последний пассажир. Мишка вжался в деревянную скамейку и приклеился к окну. За окном виднелись неясные очертания леса, а по стеклу стучали и стекали капли. Мерзкий, мрачный, моросящий дождь. Трудная траурная дорога. Трижды тридцать раз Колбаскин мысленно совершал этот путь, но не думал, что ему будет так страшно и одиноко.
У него зуб на зуб не попадал. Он ждал, что в вагон войдет кто-нибудь, пусть даже бомжи — они любят греться в электричках, им все равно куда ехать. Пусть даже какие-нибудь грабители, бандиты. Колбаскин бы с радостью отдал им все, что при нем было. Там, у них, ни денег, ни документов не требуется. Станции уже не объявляли — да и зачем? Возможно, Колбаскин и был единственным пассажиром на всю электричку. Это было даже почетно: целый поезд для одного пассажира. Именно так и нужно уезжать к ним. Главное, не ошибиться и выйти на нужной станции. Больше электричек не будет. Необходимость следить за станциями хоть как-то успокоила Мишку.
Он вышел на платформе, где синеватый фонарь, такой же одинокий и никому не нужный, выхватывал из мрака неказистые металлические цифры 258. Мишка немного постоял в кругу света, за которым угадывался колышущийся, будто от дыхания, хвойный лес. Мишке захотелось убежать отсюда, умотать в Москву, оказаться в теплой светлой комнате, залезть в горячую ванну, согреться. Но… это была последняя на сегодня электричка. А может быть, и не только на сегодня. От долгого стояния под дождем Мишка совсем продрог и раскис. «ничего, пока дойду до поляны — согреюсь». Он включил фонарик и посветил на мокрые бетонные ступеньки, которые вели с платформы на тропинку. Ту самую, которая вела сквозь лес к дачному поселку. Теперь минут двадцать шагать по ней, потом налево, потом по наитию до той самой поляны с круглым холмом.
