Виталий Сертаков - Останкино 2067
Я намыливаю Ксане спину. Зеркало запотело, но она проводит ладошкой, и я вижу черные влажные глаза. Когда у Ксаны делаются такие глаза, это значит, что она уже переключилась. Уже можно ее трогать.
Она поворачивается и вытягивает носочек. Я наклоняюсь и начинаю намыливать. Слежу, как рваные клочки пены стекают у нее между грудей. А Ксана следит за мной, прикрыв веки. У нее хорошая грудь, соски маленькие и смотрят почти вверх. А от пупка вниз сбегает тоненькая темная дорожка. Она отказалась сбривать…
Теперь пальчики чистые, я опускаюсь на коленки перед ванной и беру их в рот. Ноги, а особенно пальчики – это то, что заводит ее быстрее всего. Я редко купаю ее выше пояса, а она, когда ночует у меня, никогда не моется ниже пояса сама. Я втягиваю в себя сразу два, а то и три ее пальчика и проталкиваю между ними язык. Ксану швыряет влево, словно через позвоночник пропустили разряд. Скольжу ногтями по ее напрягшейся лодыжке, поднимаюсь выше по бедру. У нее каменные мускулы и потрясающе гладкая кожа. Ксана хватается за массивные кольца для полотенец и дышит открытым ртом. В такой позе она похожа на распятого Прометея. Горячая вода бьет на нее из двух горизонтальных сопел, мой халат промок насквозь.
Еще! Ну, живее, что ты делаешь, ты сумасшедший. Еще! Еще…
Я окунаю ладони в гель и массирующими движениями намазываю ее, от пояса до середины ляжек. Ксана прогибается, ее несусветные ногти скрипят и царапают по зеркалу. Змеи пробираются среди лилий, ящерка показывает мне раздвоенный язычок. Бедра чемпионки, шарики бицепсов.
Яник, мерзавец, не мучай меня, возьми…
Мне еще удается оставаться невозмутимым. Это очень важно, чтобы все не испортить в ритуале. Я намыливаю ее там, где острее всего. Ее лоснящаяся кожа скрипит под моими пальцами. Над попой две маленькие уютные ямочки. Почти такие же, как на ее щеках, когда улыбается.
О, мальчик мой. Мальчик мой. Живее. Ты не стараешься.
Ксана прогибается под углом почти в девяносто градусов. В ванной полно пара; кажется, что мы дышим водой. Ее ступни медленно расползаются в стороны. Если бы она любила меня, я стал бы самым счастливым человеком на планете.
Полюби меня. Притворись. Хоть иногда…
Пожалуйста. Пожалуйста! Трахни меня! Делай со мной, что хочешь, иначе я упаду, я закричу, я не могу больше…
Я запускаю в нее два пальца. Второй рукой, не видя, намыливаю ей живот и бедра. Ксана ищет, за что бы схватиться руками, ее лопатки норовят прорвать кожу, как зачатки крыльев. Я поймал внутри нее этот пятачок, куда сходится все. Здесь и сейчас концентрируется ее вселенная.
Да… не останавливайся! Не смей, не смей.
Я не останавливаюсь. Не останавливаюсь до тех пор, пока она не сжимает мне руку с угрозой вывернуть локоть. Она не держится на ногах, она вообще ни за что не держится, а руки ее летают так, что я отворачиваю лицо.
От ее крика я выздоравливаю. Ее крик – это моя панацея.
Боже мой, мальчик, только с тобой, только с тобой.
На полу озеро, флаконы и бутылочки плавают, как обломки кораблекрушения. Я выжимаю халат, потом кладу Ксану в пену и иду на кухню за портсигаром. По комнатам за мной деловито крадется пылесос. Наверное, его электронные мозги решают вопрос, не подать ли аварийный сигнал о затоплении квартиры.
Ксана садится на край треугольной ванны, я залезаю в воду и становлюсь на колени. Ксана успела покомандовать техникой; театр на потолке показывает жесткое порно. Звук убран, вместо суррогатных стонов бренчит испанская гитара. Я прикуриваю ей папиросу и включаю режим сауны. Аромат хвои и смолистых дров перемешивается с вонью марихуаны.
Мальчик, тебя долго ждать?
Ксана сидит, запрокинув голову. Угасшие щелки ее глаз закрыты промокшими кудрями, от горячих плеч поднимается пар. Я достаю из ящичка узкую бархатную коробочку, затем беру ее левую ногу и ставлю к себе на плечо. Она не отрываясь глядит в потолок, там черная девчонка вертится между тремя белыми жеребцами. Термометр звякает на отметке семьдесят. Теперь Ксане не страшен жар, теперь он мой союзник.
Потому что ее «пре-е-е-т…».
Я открываю футляр и достаю опасную бритву. Вскрываю зубами упаковку пенных капсул, надеваю бандану, отвожу Ксанкину правую ногу в сторону. Не могу насмотреться на этот податливый смуглый живот. Шевелятся только два тонких пальца, между которыми зажата тлеющая папироса, и подрагивает верхняя губка. Над ее верхней губой самые прелестные женские усики в мире, и сейчас они покрыты десятками микроскопических капелек.
Давай, мальчик, напугай меня.
Ксана высовывает кончик языка и облизывает рот. Сегодня стены ванной имеют цвет нежных сливок, на их фоне моя женщина похожа на африканскую богиню. Струйки пота стекают по ее горлу и ключицам. Я приподнимаюсь и облизываю поочередно ее соски. Один сосок трогаю губами, а по второму провожу тупой стороной бритвы. Ее живот и грудь покрываются мурашками.
Как хорошо… О как пре-е-е-ет, мальчик!
Лучше вкуса ее пота только тот вкус, что меня еще ждет. Я никогда не напиваюсь ею досыта. Ксане осталось на две короткие затяжки; она вся уже там, на границе яви и зеркальной страны, она стонет и рыдает вместе с черной девушкой, она гладит себя рукой, растирая липкий пот, она блестит, как намазанная салом…
Гитара рыдает, точно свора заблудившихся детей.
Я болен ею.
Я прикладываю ком нежнейшей пены к ее цветку и прижимаю его, растираю, пока он не находит пути внутрь. Затем подношу сверкающее лезвие к ее глазам.
Негодяй, если ты меня порежешь, будешь мыть меня языком.
Я чувствую, как сжимается и разжимается ее раскаленная ступня у меня на плече. Папироса падает в воду, Ксана закидывает руки себе за голову. Я открываю тремя пальцами ее цветок и провожу бритвой.
Ты сумасшедший…
Я стряхиваю пену. Я не вижу черных маслин, только белки в щелках амбразур. Ксана воет, нога на моем плече дрожит, пока дрожь не начинает походить на эпилептический припадок. Очень медленно провожу бритвой с другой стороны цветка. Я мог бы ослабить ее мучения, но это настолько редкий момент в наших отношениях. Когда эта женщина принадлежит мне безраздельно. Поэтому я не отпускаю ее второй рукой, я нащупываю внутри, в пене эту мягкую фасолинку, такую незаметную. Сейчас я ловлю ее почти сразу.
Скорее я отрежу себе палец, чем причиню Ксане вред. Оформляется узкий темный треугольничек, остальное чисто и блестит, как зеркало. Сейчас мы превратим ее в десятилетнюю девочку. Ксана перекрикивает гитару, хотя громкость на пределе. От ее жара мои пальцы плавятся, превращаясь в воск. В них уже нет суставов, это не пальцы, а бесконечно гибкие щупальца. Я давлю на ее фасолинку изнутри, в том месте, где стыкуются все миры. Бритва вибрирует, при каждом движении наталкиваясь на скользкое препятствие. Я успеваю вовремя отшвырнуть инструмент, когда Ксана падает сверху.
