Роман Буревой - Маска Дантеса
Теперь потаенность не мешает скорби, но все равно есть что-то уродливое, безобразное, отталкивающее в ранней смерти. На таких похоронах мало речей и много слез. Нет умиротворенности, здесь царит безутешность.
Сенатора Фабия окружали три девушки. Три его дочери. Еще почти девочки. Одинаково тоненькие в своих ослепительно белых платьях. Он в темной тоге. Они в белом. Три грации. Впрочем, одну, старшую, так и звали — Грация. Все три сохранили ношу патрициев. Теперь одна из них выйдет за плебея, тот получит имя Фабия Максима и заменит вымерших патрициев. Прежде любой был бы счастлив удостоиться подобной чести. А теперь?
Корвин подошел к старику Фабию. Остановился. Молчал. Не знал, что сказать. Еще недавно они враждовали, почти смертельно. Старший сын сенатора отправился в добровольное изгнание. Может быть, сенат смилостивится, и сына Фабия вернут… теперь, когда… Но разве несчастье дает право нарушать закон?
Марк посмотрел на среднюю сестру. Ей всего пятнадцать. Нижняя губа упрямо выдается вперёд. Патрицианка, которая помнит все тайны. Весь груз прежних ошибок. Все сладострастные грехи. В её взгляде есть ум, уверенность в себе, ирония. Нет одного — наивности.
— Я найду их, — пообещал Корвин, — клянусь вашей и своей памятью.
— Я никогда им этого не прощу… — Фабий выпрямился, расправил плечи. Глянул гневно, свысока. — Никогда…
— Смерть племянника…
— Смех… — перебил Фабий. — Не прощу смех.
И весь напрягся, ожидая, когда из луна-парка долетит очередной взрыв веселья. Но царила тишина. Влажная, мягкая, обволакивающая. Как будто время остановилось. Потом где-то лязгнуло негромко. И опять все замерло. Фабий недоуменно оглянулся, как будто мог за стеной и деревьями разглядеть, что происходит в луна-парке.
Отрезанный от тела убитого палец по обычаю закопали в рыхлую кладбищенскую почву. В гробницу Флавиев поместили урну с прахом. Ну вот, теперь можно уходить.
«Скорее, скорее», — шептал голос, каждая минута на счету.
Когда Марк вышел с кладбища, у входа горели десятки, сотни свечей. И вокруг — ни души.
Вечером надо будет явиться на поминальный пир, переменив темную траурную тогу на белую. Но это потом. Потом… Сейчас у Корвина слишком много дел и слишком мало времени. Марк, позабыв о необходимой степенности римлянина, бежал к площадке флайера. Флакк за ним. Но даже на бегу трибун сохранял достоинство.
Флакк запрыгнул на место пилота. Корвин уселся рядом. Флайер рванул в небо.
— Куда мы теперь? — спросил Флакк.
— В больницу. Скажу честно, мне не хватает нашего обормота Друза. Кто будет обеспечивать техническую сторону расследования?
— В твоем распоряжении все патриции. В том числе Фабии Лусцины — они прекрасные математики.
— Зачем мне Фабии Лусцины, если нужен Друз, его плебейская смекалка.
— Я бы не стал сейчас говорить о плебеях, — заметил Флакк.
Марк и сам чувствовал: его слова звучат по меньшей мере провокационно, однако не мог удержаться: если патриции не научатся вести диалог с плебеями, они обречены.
Марк включил инфокапсулу, которую передала ему Лери. Мутный столб голубого света, изображение не читается («Затерто», — сообразил Марк), зато звук шел довольно чистый. Говорили двое. Торопливо, перебивая друг друга. И — кажется — во всем друг с другом согласные. Или почти во всем.
— …равенство. Да, ради этого стоит умереть.
— И убивать. Ради равенства.
— Потеря памяти для нобиля — смерть…
— Чем раньше, чем лучше… Если сразу после рождения, то это — милосердие.
— Так что же — вновь проскрипционные списки?
— У нас есть Сулла…
Запись на этом прервалась.
— Ну и что? — спросил Флакк. — Что мы можем почерпнуть из этого разговора?
— Во-первых, что они хотят лишать патрициев памяти сразу после рождения. Плебеям это кажется милосердным… Они всего лишь уравняют всех лацийцев в способностях. Это не геногаз озерников, который удушает всех родственников до седьмого колена. Девиз «очистителей» не «убийство», а «справедливость». То есть идеологически очень верный посыл. Похитителям не в чем себя упрекнуть. И второе…
— Они составили проскрипционные списки, — перебил Флакк. — Но это мы знаем. Как и то, что у них есть вожак…
— Его прозвище Сулла. Информации слишком мало. Но эта запись чем-то замечательна… К сожалению, пока я не могу понять — чем…
Они уже подлетали. Больница при взгляде сверху напоминала богатую загородную виллу. Больничные корпуса были выкрашены в веселенькие безыскусные цвета: тот ярко-голубой, тот желтый, как желток поджаренной с одной стороны глазуньи. А вокруг сады с бассейнами, фонтанами и бесчисленными скульптурами. Высоко в небе ласточки чертили замысловатые узоры: день выдался на редкость погожим. С земли доносилась протяжная, но вовсе не заунывная песня: то сборщики винограда подбадривали себя за работой. Виноград на Лации в основном собирали вручную. Это не было прихотью реконструкторов или какой-то мелкой выгодой. Отнюдь. Просто считалось добрым знаком принять участие в сборе винограда. Чтобы потом дегустировать молодое вино на Вакханалиях, бесшабашных и не всегда безобидных.
Флакк посадил машину и первым выпрыгнул на площадку. Огляделся. Только после этого сделал знак Марку: выходи. Следом за ними на краю площадки опустился военный флайер: легионеры-патриции охраняли префекта по особо важным делам. Он, Марк, сейчас — последняя надежда всех аристократов Лация. Самое смешное, что аристократов должен спасать бывший раб.
«Нет тут ничего смешного, нет, нет, нет…» — поскрипывали под кальцеями камешки, пока патриции шагали в тени пропилей, направляясь к дальнему корпусу.
Впрочем, летняя жара уже отступила. Звезда Фидес одаривала Лаций, свою любимую планету, ласковым теплом середины осени.
Медичка, что встретила их в просторном атрии больничного корпуса, была дочерью Манлия Торквата, лишенной ноши патрициев. То есть происхождением — патрицианка, по званию — плебейка. Будто в насмешку девочке дали имя Мнемосина.
Кому дочь Манлия сочувствует сейчас? Отцу и братьям, с которыми связывает кровное родство, или плебеям, к которым ее толкнул бездушный выбор отца?
— Мой брат чувствует себя неплохо, — сообщила Мнемосина, мельком бросив взгляд на темные тоги мужчин. — Вы можете с ним поговорить.
Она знала, откуда они явились. Однако не сказала ничего. Впрочем, в эти дни многие не находили слов.
Смятение — единственное, что читалось на лицах тех, кого горе не коснулось лично.
Мужчины прошли в палату. Мальчик сидел на кровати и читал. На голове — диагностирующий обруч, такие же обручи на запястьях. Лицо желтоватое с зеленым синяком под глазом. Читая, юный Манлий Торкват водил пальцем по бумажной странице большой и роскошной книги. Шевелил губами. Теперь это был единственный сын сенатора. Наследника Торкват потерял два года назад — его тоже убили сектанты. Демонстративно подкинули труп, оставив на теле несколько бумажных страниц со своими требованиями. Убийцу вигилы выследили, ни негодяй погиб во время задержания. На все предложения даровать плебеям больше прав, Манлии неизменно отвечали «нет». Два года назад убийство наследника выглядело как предупреждение. Но сенатора Манлия Торквата ничем нельзя было запугать, никто не мог соперничать с Манлиями в консерватизме. Тогда «очистители» не посмели идти дальше. Теперь решились.
