Роман Буревой - Маска Дантеса
Марк поднялся и отправился к Лери. Постучал в дверь ее комнаты.
— Я сплю, — отозвалась девушка.
— Уже нет.
Марк толкнул дверь. Лери еще не ложилась. Сидела за столом, перед ней мелькали голограммы, извлеченные из галанета.
— Ответь на один вопрос, только быстро, — потребовал Марк. — Какое слово должно мелькать чаще всего в разговорах наших сектантов с людьми посторонними, но заинтересованными. То есть с плебеями…
— Равенство, — не задумываясь, отвечала Лери.
— Ты молодчина! — Марк поцеловал темные завитки на ее затылке. — Кстати, что за грохот я слышал в макетке? Андроиды передрались меж собой?
— Друз разбирает «Триария».
— Почему не у себя дома, а у нас?
— Он сказал, что должен быть постоянно подле и охранять меня. Кстати, он перепрограммировал защитную систему. Клянется, что ни один сектант проникнуть в усадьбу не сможет.
— Он у нас гений…
— Не сомневаюсь, — без тени иронии отвечала Лери.
— Тогда пусть поможет тебе отладить программу на поиск среди миллионов записей этого самого «равенства». Сейчас же по защищенной линии затребуй все, что записано в зданиях профессиональных коллегий. Особое внимание — на Коллегию транспортников и Коллегию программеров. Не забудь создателей головидео. Медиков не стоит проверять: среди них есть и плебеи, и патриции, но корпоративная солидарность для них выше сословной. Историков и виноделов не трогай — среди них меньше половины плебеев. И потом… виноделы не любят слово «равенство».
Марк направился к себе в комнату, скачал по защищенному каналу последние данные расследования. Пришли результаты посмертного сканирования и вскрытия юного Фабия. Нет сомнения: сигнальный чип был нейтрализован военным излучателем большой мощности — анализы тканей это подтвердили. Нейтрализован сразу после похищения, а потом на всякий случай извлечен. Все как предполагал Главк.
Глава II
Сулла
— Народные трибуны заявили, что не воспользуются правом вето, если сенат приговорит членов секты к абсолютной смерти, — сообщил Флакк последнюю новость Марку.
Корвин пил кофе на террасе. Он успел принять душ и переодеться до прибытия военного трибуна.
— Ты завтракал?
— Уже…
— Как жена?
— Держится.
— Безвозвратная смерть — это когда любой генетический материал уничтожается. Значит, народные трибуны на нашей стороне?
— Никому сейчас не нужна свара плебеев с патрициями. Отношения с давним союзником Китежем висят буквально на волоске. Если война? Я говорил с легионерами. Они понимают, что к чему. Да мне кажется, все понимают… Но два десятка идиотов могут погубить целую планету.
— В том-то и дело. Десять… или двадцать… или сотня… А что делать остальным? Убить сотню? Или погибнуть самим? Ответ прост. Задача не проста: найти именно сектантов, а не первых попавшихся подозреваемых. — Корвин, обжигаясь, допил кофе и отодвинул чашку. — Но почему сейчас? Если я отвечу на этот вопрос, то, возможно, найду «очистителей». Кстати, я могу допросить народных трибунов?
— В любую минуту. Вызвать их?
— Нет… — покачал головой Марк. — Сейчас мы отправляемся на похороны. Патриции должны быть вместе.
Он передернул плечами — показалось, что кто-то холодной ладонью провел от затылка к крестцу.
«Я помню десятки жизней, сотни безумных влюбленностей, не меньше рождений. Я столько раз рождался! Но ни разу не умирал. Я боюсь смерти. Говорят, этот страх проходит сам собой. После рождения сына. Но тогда… страх возвращается, если сын умирает… Так?»
Голос ему не ответил.
На террасе появилась Лери в белом платье, закутанная в белую паллу. Она тоже отправлялась на похороны.
— Я нашла, — шепнула брату и вложила в его ладонь инфокапсулу. — Она уже в коконе.
— Спасибо, что предупредила.
В Древнем Риме усопшим отводили места вдоль дорог. Чтобы путник читал имена, выбитые на камнях, и поминал усопших. На Лации подобное ухищрение оказалось бесполезным — кто сумеет прочесть имя, проносясь над дорогой во флайере или скутере? Так что лацийские кладбища были схожи с жальниками других планет… Но не во всем. Да, здесь было то же, что и всюду: зеленая трава, каменные надгробия или мраморные гробницы — хранилища погребальных урн для многих поколений. Перед каждой плитой — цветущий куст вечных роз или сиреневых гортензий. Можжевельник вдоль узких дорожек. Тишина. Особенная. Кладбищенская. И вдруг… ее прерывают детские крики и смех, несется над могилами визг вопящих от восторга детей. Там за оградой луна-парк, аттракционы — падение без парашюта на астероид, выход в космос, встреча с гидрой… там искреннее и беззаветное веселье. Живые делятся радостью с мертвыми. Усопшие слышат, как веселятся живые, как им хорошо на самой лучшей планете в Галактике, и им уже не так скучно лежать под сводами склепов.
Так было всегда. Прежде. Но не теперь. Не сегодня. Потому что каждый, пришедший в этот день на кладбище, сознавал, что в скорбной процессии идут только патриции. А там, за стеной, веселятся, кричат от притворного ужаса, галдят — плебеи. Кто из патрициев осмелится пойти в Луна-парк в день, когда под мраморную плиту опускают урну с прахом последнего Фабия Максима?
Сенатор, с белым, будто присыпанным мукой, лицом, с красными опухшими веками, стоял несколько в стороне. Хоронили его племянника. Надежду его рода. Когда хоронят старика, человека пожившего и достигшего определенных высот, скорбеть и убиваться почти неприлично. Человек выполнил свою миссию; пусть молодые гордятся, пусть потомки помнят… О чем сожалеть, когда перед погребальными носилками несут награды и парадное облачение, военный мундир и список свершений. А за носилками идут сыновья и дочери, внуки, и — если повезет — целый выводок правнуков. Похоронный обряд — всего лишь подведение итога. Другое дело, когда погибает юноша или ребенок. Он ничего не оставил — ни дел, ни потомства. Горе, трагедия и позор. В древности такие похороны проводились тайно, несчастные родители скрывали потерю и сами скрывались от дневного света.
Теперь потаенность не мешает скорби, но все равно есть что-то уродливое, безобразное, отталкивающее в ранней смерти. На таких похоронах мало речей и много слез. Нет умиротворенности, здесь царит безутешность.
Сенатора Фабия окружали три девушки. Три его дочери. Еще почти девочки. Одинаково тоненькие в своих ослепительно белых платьях. Он в темной тоге. Они в белом. Три грации. Впрочем, одну, старшую, так и звали — Грация. Все три сохранили ношу патрициев. Теперь одна из них выйдет за плебея, тот получит имя Фабия Максима и заменит вымерших патрициев. Прежде любой был бы счастлив удостоиться подобной чести. А теперь?
