Фигль-Мигль - Эта страна
Подлинное единство, говорит Саша и задумывается. Что такое подлинное единство? Наш язык? Наши могилы? Слёзы на Девятое мая? Как мало в России бесспорного, и всё-таки кто осмелится сказать, что его нет? Да, говорит Саша, я согласен. (Вот прямо сейчас фон Плау мечется по съёмной комнатке в кособоком старом доме, а Казаров смотрит на него, прислонившись к стене, и опускает глаза каждый раз, когда тот оборачивается.)
Кошкин замечает, что у него есть дозволение властей провести коммунистическую манифестацию в день годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, и ему не очень понятно, о базисных основах какого государства идёт речь.
Да, говорит Игорь Биркин, да, безусловно. (Моральные уголовники, думает он. Это просто моральные уголовники.) Для того мы и собрались, чтобы обсудить…
– В Центральном комитете ПСР приняли решение идти под национальным флагом, – говорит профессор Посошков. – Но мы категорически против черносотенных флагов и не станем участвовать, если власти их разрешат.
Какое же это будет единство, думает Саша.
– Какое же это будет единство? – говорит кто-то.
– Единый фронт врагов революции, – говорит Кошкин.
– Мы, партия социалистов-революционеров, никогда не были против советской власти! Не подменяйте советскую власть большевиками!
– Анархисты пойдут оба раза под своим флагом.
– Что, и анархисты четвёртого пойдут? Отчего же это черносотенцам нельзя, а анархистам можно?
– Не смейте сравнивать!
– …Одну минуту…
– Отребье уголовное!
– …Одну минуту…
В поддержку мэра нужно сказать, что он и не подозревал, что вопрос о флагах превратится в центральный. Он-то думал, что заартачатся из-за даты, из-за лозунгов. Оказывается, нет: с удовольствием пойдут и седьмого, и четвёртого, особенно если намекнуть, что без четвёртого никакого седьмого не будет. Никаких претензий к национальному единству. Полное неприятие экстремизма. (Власти по инерции придерживаются мнения, что красные флаги безопаснее русских маршей.) Всё было хорошо, пока не начали выяснять, кто под каким флагом пойдёт, не пойдёт или лучше умрёт, чем окажется рядом.
Для профессора Посошкова триколор – это русский национальный флаг, флаг Временного правительства, Учредительного собрания. Для Кошкина, левых эсеров, анархистов это символ Добровольческого движения, символ контрреволюции… национал-предателей, чего уж там. (Но, с этой точки зрения, кто из них не национал-предатель? Одни подписали Брестский мир. Другие содействовали интервенции. Россия XXI века пытается – отделив хорошее от хлама – наследовать и тем, и другим… Россия XXI века ласковое теля, она даже Первомай празднует под знаком растущей солидарности трудящихся и эксплуататоров… наследует и не желает знать, что тогда, сто лет назад, Россию предали все. Вот поэтому у нас День единства – 9.05, а не 4.11. Поэтому почти нет вопросов к дедам и очень много – к прадедам.)
Саша не успел улизнуть и попался: прямо к нему шёл Вацлав, человек в сером, человек с глазами серийного убийцы. Не дёрнешься. Не побежишь. Даже если побежишь – догонят.
– Мы до сих пор не знакомы, – сказал убийца, протягивая Саше обезображенную руку. – Иван Кириллович считает, что я вас напугал. Понапрасну обидел… Если так, сожалею.
– Нет-нет, ничего. Ничего страшного.
«Ещё как страшно! Ещё как!»
– Наслышан о ваших приключениях.
– Да какие там приключения…
Доцент Энгельгадт в отчаянии оглянулся: помощь идёт? Никому не было до него дела, одни расходились, другие отворачивались. Профессор Посошков говорил что-то мэру, и тот покорно слушал.
Сзади его тронули за плечо. Он обернулся и увидел Кошкина.
– Смешные вы люди, – сказал Кошкин. – Думаете, что поставили памятники государю императору, Деникину и кому там ещё и перечеркнули тем самым прошлое?
– Но ведь и Ленину памятники стоят, – и Саша махнул рукой предположительно в сторону Соборной площади. – Вы сами видите.
– Вижу. А также вижу оболваненную молодёжь, которая эти памятники снесёт по первому знаку.
– Здесь? В Филькине?
– А что же Филькин, вне процессов?
«Вот именно. Здесь процессы – только природные».
Ещё прежде Саша заметил, что профессор Посошков при всех поздоровался с Кошкиным – сухо, но поздоровался, все прочие делали вид, что этот одноглазый внимательный человек находится в какой-то другой реальности – рядом, говорите, сидит? нет, никого не видим, – и чем больше Кошкина игнорировали и сторонились, тем сильнее проглядывали сквозь показную отчуждённость непоказные страх и ненависть.
Вацлав сейчас смотрел с нескрываемой ненавистью.
– Когда пролито столько крови, – сказал Кошкин в ответ на этот взгляд, – наступает минута, когда уже невозможно признать, что кровь была пролита зря. Да эта кровь к небесам завопит.
– А так она не вопит?
– А так можно делать вид, что не слышно, – сказал Вацлав.
И опять эта всёсжигающая ненависть. Как же ты умер? подумал Саша. Как ты жил до того, как? (А Кошкин молчит, молчит и улыбается, если это улыбка.)
Классический образ левого эсера – это авантюрист без твёрдых убеждений, преступно легкомысленный, герой беспардонной партизанщины; в его деяниях – гремучая смесь удали, наглого счастья и неприязни ко всякой дисциплине. Это и Д. Попов со своим «лихим, но очень распущенным» отрядом, и расстрелянный после июльского мятежа зампредседателя ВЧК В. А. Александрович, и куриозный полковник Муравьёв, на предупреждения о вредной деятельности которого Ильич отвечал: «Ерунда, ему уже некуда переходить, кто его примет». В большинстве своём эти люди полегли на полях революционных битв и заговоров либо, как ренегат Г. Семёнов или фальшивый убийца графа Мирбаха Блюмкин, перешли к победителям-большевикам на закордонную работу. Никто из них не представим в мирной жизни. Никого из них, кстати сказать, и не воскресили.
Лихач был точно таким же, но не с таким громким именем и не с таким багажом. В 1923-м он из тюрьмы попал в ссылку, в 1924-м из ссылки бежал и скитался по стране – нелегальный, без фамилии. Он мог погибнуть при подавлении восстания Ускова в тридцать первом. Он мог погибнуть при подавлении одного из тринадцати тысяч крестьянских бунтов в тридцатом. (Около тринадцати тысяч бунтов за один год, более двух миллионов участвовавших, волна поджогов, самосудов, убийств местных чиновников и активистов. Первый секретарь обкома ЦЧО Варейкис пришёл к выводу, что «там, вероятно, существует определённый эсеровский центр, который руководит этим делом».) Он погиб, хорошо зная, за что именно, и только в XXI веке почувствовал себя сломанным.
