Ангелотворец - Харкуэй Ник

– Ларвуд категорически не желает причинять ему вред, даже когда целится в него, а не в калитку. Он отказывается бить изо всех сил.

– Издержки крикета, Хан. Победа в этой игре – не главное.

– На мой вкус, игра чересчур английская, капитан. Поэтому я в нее и не играю.

– Как же так! Чем же изволит заниматься в летнюю пору такой атлет, как вы?

– Фехтованием, капитан Банистер. Охотой. Иногда – войной. И, конечно, много времени отнимает мое поголовье.

– Овец? Любопытные же у вас обычаи, однако. Овцы, подумать только! Не лучшее времяпрепровождение для аристократа, если спросите меня. Однако вам, конечно, виднее, Хан.

Хан устремляет на Банистера весьма пристальный взгляд.

– Я имею в виду народ, капитан.

– Ах да! Метафора. Что ж, каждому свое. За вашими людьми нужен глаз да глаз, не так ли?

– О да.

– Удивительное свойство стран с теплым климатом. Француз, к примеру, практически не нуждается в присмотре, а уж средний уэссексец и подавно. Шотландцы и голландцы решительно против вмешательства властей в их жизнь. А в жарких странах каждого гражданина приходится воспитывать и обуздывать. Крайне неудобно, я считаю.

– Этот священный долг дает мне возможность стать ближе к Богу. Как вам кажется, вы близки к Богу, капитан?

– Конечно. Dieu et mon droit, [23] если помните. Быть послом – все равно что быть епископом.

Сим Сим Цянь улыбается.

– Епископам запрещено заниматься любовью.

– Послам негоже развязывать войны, а монахиням полагается блюсти трезвость; рыбаки хранят молчание, министры ставят интересы страны превыше собственных, а судьи неподкупны. Но право, как же часто все мы оступаемся!

Лицо капитана Банистера расплывается в широкой идиотской улыбке, однако глаза на бледном женственном лице по-прежнему смотрят пронзительно и лукаво. Сим Сим Цянь уважительно кивает. Посланник в самом деле достоин его внимания. Он беззастенчиво носит маску шута и всем своим поведением бросает Сим Сим Цяню скрытый вызов: давай, рискни узнать правду о Джеймсе Банистере, а заодно, быть может, и его цену.

– Симпатичное оформление, – замечает Банистер, указывая на огромный диск за спиной Хана.

– Вам нравится? Эстетика здесь на втором месте, разумеется. Впрочем, трон, отделанный молниями, – это своего рода манифест.

– Эстетика на втором месте, говорите? Тогда что на первом?

Улыбка Опиумного Хана слегка меркнет.

– Я патологически боюсь насекомых, капитан Банистер.

– Насекомых? Такой атлет боится букашек?

– М-м. Однажды я поймал на своих землях японского купца, который торговал бокалами для вина. Среди превосходного английского хрусталя и изделий «Лалик», выполненных по выплавляемым восковым моделям, нашлась небольшая коллекция стеклянных цилиндров с комарами, которые пили кровь умирающих людей. Переносимые ими болезни были смертельно опасны. Насколько я понимаю, эта идея возникла у некоего американского автора – так уж вышло, что человек этот терпеть не мог Азию. Конечно, американцы – белокожие американцы, я имею в виду, – и раньше распространяли болезни среди тех, кто стоял у них на пути.

– Прелестно.

– О да. С военной точки зрения – весьма эффективный прием. Но какая чудовищная низость с точки зрения человеческой морали… – Полюбуйтесь, капитан Банистер. Я произнес слова, которые ровным счетом ничего для меня не значат. Поймите: я не остановлюсь ни перед чем.

Ни один мускул не дергается на бесстрастном лице Джеймса Банистера, и Опиумный Хан фыркает, резко выдыхая воздух через нос: этот человек – болван? Или смельчак?

– Как я понял, вы сейчас тоже слегка… воюете? – продолжает англичанин.

– Да, со всяким лесным отребьем – дровосеками да углежогами. Увы, к нашим границам уже подбирается другой, куда более серьезный международный конфликт. А то, о чем говорите вы, – пустяки, небольшое столкновение местечковых интересов, не более того.

– Строптивые крестьяне?

– Возглавляемые последними уцелевшими участниками давней стычки.

– О-хо-хо. Такие вещи лучше пресекать на корню.

– Вы правы. Нечасто мне приходится сожалеть о своем милосердии.

Капитан Банистер кивает. Да, он уловил намек.

– Верю, – холодно произносит он и щелкает каблуками, как бы ставя точку в разговоре. – С вашего позволения…

Сим Сим Цянь великодушно кивает.

– Ужин через час, капитан. Мой шеф готовит для вас традиционные яства нашей страны.

– Не козлятину, я надеюсь.

– Аддэхский лебедь под жемчужно-уксусным соусом, картофель, запеченный в золоте, и конфи из сиккимского красного тигра.

– Мне еще не доводилось пробовать тигрятину. На что она похожа?

– Смотря, чем питался зверь.

– И чем питался этот?

– Я кормил его лично. Уверяю, вкус и аромат вас всецело удовлетворят.

– У него будет аромат мяса, стало быть?

Опиумный Хан улыбается и приподнимает одну тонкую бровь.

– Мяса. Да. С легким лесным оттенком, капитан Банистер. Какой именно аромат выступит на передний план – всегда интрига.

– оттак гад, а! Ап-пасный! – говорит Флагшток в каюте Эди Банистер, получив добро от Соловья. – На фсю голову ат-ма-ро-жен-ный, ей богу. Как его только земля носит, не пойму. Низзя, графиня? Ващще без шансов?

– «Капитан», – с укоризной поправляет его Соловей, косясь на гудящую ультрамариновую спираль в углу комнаты.

Эди не знает, может ли такая штука служить одновременно прослушивающим устройством и мухобойкой, и проверять это на собственной шкуре как-то не хочется. Хану совсем необязательно знать, что она шпион. Ладно, шпионка, проникшая во дворец с вражеской миссией. Дураку ясно, что капитан Джеймс – сотрудник британских спецслужб, но в нашем мире никто подобным вещам давно не удивляется. И вооруженный до зубов собеседник тоже никого не смущает – лишь бы держал ствол дулом вниз.

– Виноват, капитан. Ващще никак, да?

Флагшток обращает на нее полное надежды, простодушное лицо деревенского парня – ни дать ни взять мальчишка, выпрашивающий у родителей велосипед.

Эди осматривает комнату; такой бордельный шик вполне можно встретить в соховских апартаментах какого-нибудь прожигателя жизни, которому взбрело в голову выстроить себе хоромы в стиле «восточный гарем». Тонкое оскорбление в адрес британского военного или намек на его невежество? Или… предупреждение, что она уже разоблачена: ненастоящая комната для ненастоящего капитана, такого же насквозь фальшивого, как накладные усы. Попробуй разберись. Она прикасается к отрезу оранжевой парчи, проводит тканью по лицу… Божественно. Сосредоточься.

– Только при условии, что все пойдет не по плану.

Флагшток оживляется.

– Дык оно пойдет, не?

– Не хотелось бы, – бормочет Соловей. – Лучше б его кто другой убрал. Он так на меня зыркнул в том зале, я чуть не обделался! Такого валить, да еще без приказа – нунахер!

Большинство речей Соловья заканчиваются этим мелодичным словом, за что он и получил свое прозвище – в первые же дни службы на «Купаре». Окрестил его так Шибздик (ростом под два метра и тощий, как жердь, разумеется): «Е-мае, этот тип так заливает, что даж у меня уши вянут, кэп! Чисто соловей!»

Тот же Шибздик первым назвал Эди Графиней – после того, как Флагшток еще в море попытался уложить ее к себе в койку. «Ну, лапуля, вижу я, как тебе на Флагшток вместо флага влезть охота, так не чинись, иди ко мне, я твое вужделение вмиг утолю…» С этими словами он запечатал ее уста смачным поцелуем. Эди припомнила Второй Прием Госпожи Секуни Для Отражения Непристойных Поползновений Буржуазных Интеллектуалов и Секс-маньяков (коих на свете великое множество, утверждала госпожа Секуни, и брезговать ими отнюдь не стоит, ибо многие из них действительно заслуживают того внимания, на какое претендуют). Эди не оборвала поцелуй, наоборот, покрепче вцепилась в его мясистый зад своими изящными ручками, прижалась к ошалевшему Флагштоку всем телом, сунула язык ему в рот и под восторженное улюлюканье свидетелей принялась самым непотребным образом тереться о него бедрами. Она водила руками по его телу – вверх, вниз, вверх и… вверх. Когда рев стих, она легонько надавила большими пальцами на его шею, медленно и незаметно пережимая сонные артерии. Раз, два, три… четыре.