Сергей Тепляков - Флешка
– Ого, Семен! А ты в этом спец? – спросил его Филипп, но Семен только усмехнулся и снова ушел в себя.
– Хорошо сидим! – сказал Оскар Осинцев. – Как в молодость вернулся – мы тогда тоже на кухнях все политику партии обсуждали. Под портвейн… – он покрутил головой и добавил: – И что? И ничего!
– Вот и прообсуждали… – тяжело сказал Яков Громов. – Такую страну развалили!
– Тише, Яков, тише… – сказал Плотников. – Она бы и сама развалилась.
– Почему это? – вскинулся Громов.
– Нам Игорь Сергеич про это на прошлой неделе рассказывал… – вмешался в разговор Фадеев. – Экономика, говорит, ни к черту была.
– И это… – кивнул Плоников. – Но главное – душу из нее вынули… А страна, как человек, без души не живет. Вот как Бога отменили в России, так она жила то на плетках, то на капельницах нефтяных. А как не стало ни плеток, ни капельниц – упала и издохла. Нынешняя Россия пока на капельницах, а дойдет и до плеток. Издохнет она, если к Богу не прислонится.
– Ну это ты загнул… – сказал Матвей Алферов. – Какой Бог? Где он? Если Бог есть – то почему он все это допускает?
– Бог поселил Адама и Еву в раю, им всего-то надо было соблюдать правила распорядка, ни о чем не спрашивая… – сказал Плотников. – Однако они хотели жить своим умом, решили, что сами разберутся, где Добро, а где Зло. А вышло – до сих пор не разобрались. И ведь разбираться уже не хотят, махнули рукой и решили залить все говном. А чтобы не было стыдно, человек во всех своих бедах попрекает Бога.
– И правильно! – сказал с нажимом Алферов. – Пусть вразумит нас, дураков.
– Так он и вразумляет… – ответил Плотников. – Вот со шпилькой и розеткой человек получает урок на всю жизнь. Уж можно было с самой первой войны понять, что ничего хорошего в этом нет.
Неужто для этой простой мысли Бог должен спуститься на Землю?
– Ну, так у солдата приказ… – сказал откуда-то сбоку Иван Громов.
– Вот будет тебе приказ в мать свою стрелять – выполнишь? – спросил Плотников. Громов помолчал, но сказал:
– Так то мать. А то враг. Я не выстрелю – так он в меня выстрелит… – В том-то и суть: зло найдет слабину… – кивнул Плотников. – Но разве Господь в этом виноват?
– Он, он виноват. Пусть возьмет нас за руку и отведет. В светлое завтра… – засмеялся Алферов.
– Э, нет… – сказал Плотников. – Сам, все сам. Для того и даны человеку по максимуму разум, любовь, совесть.
– Взрослый человек, а в совесть веришь? – насмешливо проговорил Матвей Алферов.
– Верю… – сказал Плотников. – И ты веришь.
Тут он перевел взгляд на Якова Алферова и сказал:
– И мать твоя верила, ведь так?
Яков, который до сих пор весь этот разговор слушал вполуха, поперхнулся и удивленно уставился на Плотникова. Матвей тоже глянул на брата, а потом – на Плотникова. Тут же начался какой-то общий галдеж – на Плотникова разом накинулись Фомин и Семен Каменев, и никто за всем этим не заметил, как братья Алферовы ушли в себя, каждый по своему.
Матвей подумал о матери. Она умерла три года назад, и с тех пор его томили разные мысли, и прежде всего вопрос смерти. «И что же – вот так все и кончится?» – думал он, глядя, как могильщики засыпают землей могилу. Они с братом отгрохали матери большой памятник из черного камня – стоит она и смотрит вдаль грустными глазами, была у них такая фотка. Ничего сравнимого не было на кладбище, да и в городе ни один памятник, даже погибшим в Великой Отечественной, в подметки не годился тому, который они поставили своей матери. От этого Матвей чувствовал некоторое удовлетворение. Но на вопрос, который он задал себе у могилы, этот памятник не отвечал. Даже более того – от памятника становилось страшнее.
Жизнь как-то так складывалась, что Матвей не мог понять, будут ли у него дети, а если и будут, то захотят ли они поставить ему пусть не такой, но хоть какой-то памятник. «Закопают в траншее в необшитом гробу…» – травил он себе душу. Траншея для бедняцких могил была на окраине кладбища, он как-то раз пошел туда посмотреть. На могилах стояли деревянные – из двух дощечек – кресты с надписями карандашом. Матвею стало жутко, хоть он и сказал себе тут же, что ему в могиле на самом деле будет уже во всех смыслах глубоко плевать.
Ему одинаково трудно было поверить и в то, что все кончится именно так, и в то, что душа бессмертна. Про душу говорила ему мать – она верила в Бога, особенно в конце, велела после смерти пригласить батюшку. Но Матвей понимал, что если душа и впрямь бессмертна, то уж очень многое ему в жизни надо менять – а не хотелось. Он теперь на многое смотрел иначе, но как его переделаешь, прошлое-то?
Яков же думал о другом. Весь этот разговор разбередил его, он даже стал думать – неужто и у него есть душа? А если все же нет, то что же такое болит у него все сильнее внутри уже несколько месяцев подряд?
Яков совершенно не знал, что такое любовь. То ли не постигло его это чувство, а то ли приходило, да он его не узнал. Только в институте была одна девушка, скромного вида и строгого нрава, про которую он думал, что вот ее, видно, все-таки любил. Приглашал в кино, дарил цветы, гуляли вместе по городу. Но, замечал он, она терпела его чисто по-дружески. Когда он попробовал ее обнять, сказала, мягко глядя в глаза: «Яша, давай останемся друзьями»… Он помнил эту девушку всю жизнь. Но не чувство безответной любви грело его, а тихо тлевшая злоба. Обидела она его этим, ох, обидела… Ни в чем по жизни не знал он отказу, все получалось, а тут – «останемся друзьями»… Якову казалось, что это нельзя так оставить. Уже много позже, получив свою нынешнюю службу, купаясь в деньгах, он позвонил ей и предложил поехать за город отметить день рождения. Она – почему нет? – согласилась, тем более, преподносилось это как ностальгическая встреча выпускников. За городом он напоил ее так, что она уже и сопротивляться не могла, когда он затащил ее в спальню, раздел и сделал то, что рисовалось ему в воспаленном мозгу с тех самых пор, как она предложила ему остаться друзьями. «Что ты делаешь, что ты делаешь…» – пьяно и бессильно пробормотала она ему в ухо. «Ну мы же друзья!» – ответил он и захохотал. Когда он ушел от нее, она лежала на постели. В кампании были и еще мужики – уже сам не понимая, зачем, он, одного за другим, отослал их к ней в спальню.
Утром он отвез ее домой. Она молчала и не смотрела на него. У него мелькнуло в голове, что, может, она думает, будто все это сон? Это его расстроило. У самого ее дома он посмотрел на нее и спросил: «Ну, как? Тебе понравилось?» Он смотрел ей прямо в глаза и понял, что она все отлично поняла. Это его порадовало. Она потом написала ему письмо, смысла которого он не понял. «Что это было?» – спрашивала она его. Он и сам не мог бы ей ответить. Что это было? Месть? А за что, собственно, мстить – краем сознания думал он, и даже если мстить-то разве так? Это была не месть. Это была власть – власть над ситуацией, над людьми. Ведь и из приятелей его развлечения не всем были по душе, а ведь пошли к ней, и трахали, хоть и понимали, что участвуют в чем-то явно нехорошем. Ну, и плюсик себе он поставил – теперь не было в его жизни тех событий, где ему что-то не удалось.
