Фигль-Мигль - Эта страна
– Ну, ну, Иван, что за упадничество. Вспомнить нечего, так про офицеров? Вставай давай. Простудишься.
– Что ж теперь делать? – спросил Саша. – Может, полицию? Вы нашу власть… признаёте?
– Ну а что ж, признаём. Не поедет сюда полиция, – сказал суровый. – Боятся. – И, не сводя с Саши тяжёлого взгляда: – Ты кого привёз, Фёдор?
– Нормального я привёз, успокойся.
– Да, – сказал и Саша, – я нормальный, простите.
– …
– Ладно, давайте приберёмся.
Саша провёл на Сашкином хуторе три дня, которые показались ему вечностью – а ведь было хорошо.
Нежная акварель и тушь, совсем немного чёрной туши: в такой манере нарисовал деревню этот октябрь. Так глянешь – прозрачно, хрустально, а вот так – подёрнуто дымкой, затуманено; последнее в году солнце, прощальное невесомое тепло, и поверх всего летят ясные, чистые звуки: коммунары поправляли дом, чинили, что можно, снимали и рубили капусту.
Фёдор слинял, сказав, что у него дела в городе, коммунары косились. (А может, это усталость, свою и чужую, Саша принимал за косые взгляды.) «У нас такое правило, – сказали Саше, – первые два дня ты гость: живи, присматривайся. Но если пробудешь дольше – работай вместе со всеми». «Да, – сказал Саша, – конечно. Я вряд ли надолго, но работать буду. Хоть сейчас. Зачем мне два дня? Только говорите, что делать».
– А что умеешь?
Так и вышло, что для него проведённые на хуторе дни состояли в основном из навоза. (Вот ответ на вопрос «что умеешь»: доить? плотничать? даже на огороде – только под чутким руководством.) Потомок, на которого возлагали столько надежд, обернулся белоручкой и ещё раз – чужим. (Вот что такое потомки – оборотни. Вот что такое надежды.) Наверное, за глаза его называли просто «этот». В разговорной вольной речи трудно употреблять выражение «социально чуждый элемент», но можно посмотреть, тысячей способов можно дать почувствовать.
Вечером за столом садились все вместе: обсуждали прошедший день, планировали следующий (коровы, огород, маслобойка, доски для нового сарая, не отложить ли вопрос с сараем до весны). Анархисты разных толков, два толстовца, сектант-чем-рек, коммунист-самоубийца, несколько подростков и пожилой крестьянин, переселившийся в коммуну из Трофимок, решительно не желали посвящать досуги беседам о конфедерациях сельского труда и допусти мой степени вовлечённости государства в процесс выращивания и распределения картошки. (Тяжёлый физический труд – хорошее лекарство от идеологических разногласий. Ещё, говорят, помогает война.) Саша от усталости почти ничего не слышал, а цель себе ставил простую и чётко определённую: не пронести ложку мимо рта; не заснуть. (Коровы, доски…) Крестьянин в роковой момент толкал его в бок.
Этому Степану Пантелеевичу, мизантропу, всю жизнь мечтавшему «уйти на отруба», а лучше того – на хутор («на хуторе хорошо: живёшь один и грешить не с кем»), даже Сашкин хутор казался излишне людным, и он ждал времени, когда жизнь наладится, и он, Степан Пантелеевич, уйдёт от всех всерьёз.
– Бедняцкое дело – побольше поспать. А чего ему? Налог платить не надо, за лошадью ходить не надо – поспал, позевал, идёт в лавочку стройно, чистенький, штанишки, сапожки, рубашка и фуражка… из-под фуражки опрятно волос торчит. Вдруг середняк, как я и даже побогаче: сапоги в грязи, голенища перекосовурились, рубаха без пуговиц, лицо, наверное, ещё в воскресенье умывал, – схватил махорку, керосину и скорее домой, чтобы лошадь не была голодной.
«Ах, Степан, Степан, – говорил тогда дядя Ваня. – Ну долгое ли дело харю сполоснуть?»
– У меня была лошадь, корова и три овцы, и за это меня беднота звала буржуем, и никто из них не обсудит, сколько приходится работать, тяжелее, чем бедняку, – и за него самого, между прочим. Я отработаю, за него и за себя, только мне обидно, что меня же ещё и буржуем называют.
«Ах, Степан, Степан. Ну какой из тебя буржуй?»
– А я о чём же?
– Если ты знаешь, что прав, так зачем огорчаешься?
Разные собрались в коммуну люди. Работали все, но многие жаловались, что хотели не хозяйства, а братской жизни. («Работай как вол с утра до вечера, некогда в руки книжку взять. Человеку читать нужно, над собой работать».) Хозяйственники таких считали не столько блаженными, сколько блажными. («Некогда сейчас читать, над собой работать. Зима на носу».) Как-то Саша примостился перекурить, и к нему подошёл Леонид – человек из старой песни. («Взгляни, взгляни в глаза мои суровые; взгляни, быть может, в последний раз…»)
– Фёдор мне сказал, вы с тридцать четвёртой комнатой дружите?
– Нет, – отрёкся Саша, – только с Иваном Кирилловичем. – И, помешкав, добавил: – Но я не знаю, что он об этом думает.
– О чём?
– Ну, дружим мы с ним или не дружим.
– Да?.. Тогда тем более… Я хочу предупредить: эти люди – не то, чем кажутся. Вам нужно быть осторожным.
– …Вы кого-то из них хорошо знаете?
– Я очень хорошо знаю таких, как они.
Доцент Энгельгардт уставился на свои заляпанные сапоги, собрал все силы и тихо сказал:
– Это не одно и то же.
– Я ведь здесь по ошибке, – сказал Леонид, глядя в пространство. (Поле, лес.) – Меня кулаки на тот свет отправили, а не советская власть. Приехал на Орловщину агрономом… колхоз поднимать. Теперь вот… Странный выбрали принцип воскрешения, вы не находите?
– Так это, – сказал Саша, внезапно становясь косноязычным, – ну то есть… Генофонд… Покаяние…
«И хотел бы я знать, что будет с нынешней властью, если воскрешать тех, кто погиб за советскую».
– Понимаю… Я до двадцать второго года был членом ПСР. Процесс мне на многое глаза открыл.
«Какой процесс?»
– Гоц же в глаза всем врал… Глядит и врёт. ЦК всегда найдёт способ отпереться: я не я и лошадь не моя. На бумаге у них одно написано, на ушко тебе совсем другое скажут, потом они – мученики, а ты как облёванный. Генералы от революции… Что такое этот ЦК – лицемерие, малодушие и семь пятниц на неделе. Ещё и говорит: «Я вам всё прощаю». Чем я таким перед ЦК провинился, чтобы меня прощать? Тем, может, что мы, маленькие, незаметные ни для кого люди шли за ними, за ихней идеей, не считаясь ни с какими опасностями и последствиями, – а они во имя идеи и партии вовлекли нас в какую-то авантюристическую историю? Это моя вина, что цекисты вбили в партию последний осиновый кол?
Саша вспомнил странную сцену в библиотеке.
– Вы, наверное, боевиком были?
– Боевиком? Почему вы так решили?
– Лихач недавно сказал Вацлаву, что ЦК опять хочет выехать на шее боевиков… Скажите, они левые эсеры или правые?
– Не удивлюсь. Левые или правые?.. Они уже сами не знают, какие. Могли и объединиться. Как это вы присутствовали при таком разговоре?
