Борис Тараканов - Колесо в заброшенном парке
— Почему «мою»? Ведь она такая же и твоя. Понимаешь, по этой Дороге можно попасть куда хочешь. Только надо очень-очень хотеть. Дорога может начаться с чего угодно — с любой тропинки в парке или с заброшенных рельсов. А потом ты вдруг увидишь, что она вывела тебя в такое место, где все по-другому — необычно, как в сказке. И еще нужно… ну, я не знаю… Мне кажется, очень важно, чтобы с тобой обязательно был Лучший Друг. — Бурик заметно смутился. — Иначе ничего не получится…
— А что тогда получится?
— Да ничего! Просто Дорога превратится тогда в тупик.
— На железнодорожном пути?
— Может быть… И никакой сказки не будет.
Добрыня вспомнил россыпи земляники на заброшенных рельсах, словно открывшиеся именно для него и Бурика, и сказал, смущаясь не меньше:
— Мне кажется, у нас с тобой тоже есть Дорога. Помнишь землянику? Ее ведь никто не видел, кроме нас. Хотя людей там много ходит…
— Ага… И церковь, которая исчезает!
— И балкончик над шлюзами…
Мальчишки посмотрели друг на друга и счастливо улыбнулись.
Внезапный телефонный звонок заставил их вздрогнуть.
— Сашенька, это тебя, — крикнула из коридора бабушка.
— Спасибо, бабуль, — крикнул Бурик, снимая трубку с головы лукавого бегемотика — этот симпатичный телефонный аппарат мама подарила ему на день рождения.
— Алло? Алло!
В трубке что-то щелкнуло, и раздались короткие гудки. Бурик выглянул в коридор.
— Бабуль, кто звонил?
— Не знаю, Сашенька, голос мужской. Может, учитель какой из школы?
Бурик закрыл дверь.
— Это не учитель, — уверенно сказал Добрыня. — Знаем мы таких учителей…
Бурик испугался.
— А кто?!
— Кто-кто!.. Вагон с танком, что ли, забыл?
— Так… То ж был не танк… а… БМП?
— Сам ты Бэ-Эм-Пэ!
— Что?
— Без Малейшего Понятия, вот что.
Снова зазвонил телефон. Трубку схватил Добрыня.
— Приемная Министерства путей сообщения! — сообщил он уверенным взрослым тоном. — Что? А-а… Саш, тебя.
— Кто это? — в ужасе спросил Бурик.
— Не знаю. Она сказала, что мама.
Бурик взял трубку.
— Алло? Да, мам… Все хорошо. Нет, это друг. Да, Добрыня, конечно. Да просто играли… Ага. Мы больше не будем…
— Гляди, здесь нарисован план, — сказал Добрыня, когда Бурик повесил трубку. Пока тот говорил с мамой, он, похоже, детально изучил красно-белый томик.
— Какой план? Где?
— Вот. Фирменный магазин «Командорская лавка на Октябрьской». А Командор — это Крапивин?
— Ага. Вообще-то Командорами называли всех, кто посвятил жизнь защите детей — так в книге написано. Но самого Крапивина тоже часто называют Командором.
— Слушай, там же, наверное, можно все недостающие книги купить.
— Точно! Как я сам не догадался! Стой. А денег-то у нас нет. — Бурик приуныл.
— Мне мама точно не даст. Даже и просить нечего. Закричит: в рванье ходишь, я тебе ботинок приличных купить не могу, а туда же, книжки покупать. Может, твои дадут?
— Размечтался. Мои тоже не сахар… — Бурик задумался. — Есть одна идея…
— Какая?
— Подожди, а то не сработает. Посиди здесь.
Бурик скрылся. Вскоре за стеной раздались голоса. Добрыня старательно не вслушивался. Минут через двадцать Бурик вернулся усталый, но довольный.
— Порядок, — сказал он. — Бабуля даст сто пятьдесят рублей с пенсии.
— Ура! А когда у нее пенсия?
— После двадцатого. Ничего, подождем.
— Конечно! Слушай, как тебе удалось?!
— Это было нелегко…
— Вот, здорово! Да, Саш, повезло тебе с бабушкой!
— И я так считаю, — улыбнулся Бурик.
— А мы с мамой вдвоем… Ладно, давай, может, в гонки сыграем? Сегодня я тебя точно обгоню.
— Посмотрим.
Они перешли в другую комнату, и Бурик включил отцовский компьютер. Пока машина загружалась, Бурик сидел в задумчивости. «Мне вообще повезло. С бабулей, и с мамой и папой. И у меня есть ты, Добрыня». Бурик улыбнулся и глубоко вздохнул.
Милан, май 1735 года
К дирижерам и композиторам Винченцо де Пьемонте относился как к небожителям и не представлял, что когда-нибудь тоже напишет оперу и сам выйдет к дирижерскому пульту. Сегодня он сидел в театре в пятом ряду и наслаждался новым творением своего учителя, аббата Антонио Виральдини, и пением женщины, оставившей глубокий шрам на сердце Винченцо.
Театр был заполнен на две трети. Но Винченцо знал, что к середине второго акта он будет набит до отказа — дневная субботняя премьера, случай редчайший. Увы, опоздания в оперу считались у миланской знати хорошим тоном. Завтра городские газеты напишут что-то вроде: «…новая опера аббата Виральдини не выбивается из общего ряда шедевров, которыми балует нас этот несостоявшийся богослужитель». Но это будет завтра. А сейчас… Отгремели последние аплодисменты, колыхнулся, закрываясь, занавес. И вот уже раздался скрежет сценической машинерии, разбираемой для следующего спектакля. Винченцо расправил затекшие от долгого сидения плечи и направился за кулисы. В комнате дирижера его ждал накрытый стол. Виральдини приветливо встретил его, улыбка учителя была доброй и немножко беззащитной.
— Анна сегодня прекрасно пела, не правда ли? — сказал аббат Виральдини, отпив превосходного красного вина из тонкого, изящного бокала венецианской работы — подарка богатого поклонника-негоцианта.
— Да… Она умная женщина… — совсем некстати ответил Винченцо, густо покраснев.
Виральдини почти не удивился.
— Да, она умна. Но, что ни говори, это второстепенное качество.
— Как второстепенное? Умная женщина и…
— Она прежде всего талантливая женщина, — мягко перебил его аббат Виральдини. — А талант… К уму он имеет весьма опосредованное отношение. Ведь в проявлении таланта главное — интуиция, а не ум. Интуиция и любовь…
Винченцо напрягся.
— Вот вы, маэстро… Превозносите в своих операх тему любви — и намеками, и мелодиями, и открытым текстом. Малейшая мелодия у вас поет о любви, жаждет любви, радуется любви… А что для вас любовь? Объясните мне.
— Любовь… Есть множество понятий… — Виральдини развел руками. — Ты сам только что сказал…
— Но вы-то как думаете?
Лицо аббата заострилось. Он не ожидал такого поворота в разговоре.
— Я думаю, — медленно произнес он, — что любить — это чувствовать другого, как самого себя. Это прежде всего…
Винченцо сжал руками бокал с вином. Его темно-карие глаза мрачно блестели.
— Я ненавижу ее! Ненавижу Анну!! — он весь кипел от гнева. Его пальцы сжимали бокал все сильнее. — И вас тоже ненавижу, с вашим божественным талантом и церковным ханжеством!
