Сергей Лексутов - Игра в голос по-курайски
С тех времен прошло меньше четырех лет. В весну восемьдесят восьмого вдруг показалось, что все повторяется, казалось, что навсегда покончено и с гласностью и с перестройкой. Даже во времена темного черненковского террора никто не тронул фрондирующее молодежное литобъединение при молодежной газете, а тут вдруг с наглой бесцеремонностью ликвидировали ставку руководителя, из помещения редакции выгнали. Для Павла это было сильным ударом. С детства не слишком-то коммуникабельный, он все же нуждался в общении. В подвале плавательного бассейна, где он проводил десять суток в месяц, общаться было решительно не с кем. Разговоров о литературе с Ольгой у Павла как-то не получалось. Как любая дама с высшим образованием она много читала, но давать ей читать свои вещи Павел не решался. Он трудно сходился с людьми, поэтому близких друзей у него не было. К тому же он не был любителем выпить, поэтому и приятелей с собутыльниками у него не было тоже.
Весна пока что улыбалась только днем, солнышко пригревало, снежные валы по обочинам стали грязными и ноздреватыми. Ночами, однако, прижимали колючие морозцы. Потеряв связь с товарищами по литературному объединению, Павел частенько стал испытывать острые приступы тоски и одиночества. В подвале, культуристической «качалке», тоже не шибко-то пообщаешься. Чтобы не стать всеобщим посмешищем, надо ко всему относиться легко, вовремя рассказать анекдот, посмеяться незатейливой шутке. А у Павла положение было вовсе сложным, он был самым старшим, и при этом очень мало поднимал, естественно, по понятиям здоровяков-культуристов. Так что приходилось всеми силами сохранять имидж сурового ветерана, изломанного травмами, но не сдающегося натиску лет.
В один из приступов тоски, бесцельно бродя по городу, Павел оказался у входа в помещение Союза писателей. Мучительно хотелось зайти, но навалилась непонятная робость, он топтался нерешительно у крыльца невзрачного особнячка, когда открылась дверь его и появился сияющий как бляха новобранца, неунывающий весельчак и приятель всех пишущих Юрка-ахинист.
— Пашка! — весело вскричал он. — Ты что, в лито пришел?.. — Павел неопределенно пожал плечами. — Да нечего тут делать! — он встряхнул тощей папкой. — Меня отфутболили, сказали, что с этой прозой только в сортир ходить…
— Ну, так прямо и сказали?.. — выразил вежливое сомнение Павел
— Ну-у… примерно так и сказали… — смягчил позицию Юрка.
— А что там за литобъединение? — спросил Павел осторожно.
— Да вот, организовали в срочном порядке в противовес нашему… Всякие мальчики и девочки, пишущие беспомощные стишки и рассказики… Нечего тут делать! — повторил он решительно. — Пошли лучше к Ритке, там сейчас все наши собираются…
В душе у Павла что-то дрогнуло. Когда-то он был весьма неравнодушен к Рите, но она вышла замуж за Сашу Галкина, и он все эти годы видел ее лишь мельком, в литобъединение она перестала ходить. Павел нерешительно поглядел в сторону автобусной остановки.
— Да ладно!.. — засмеялся Юрка. — Куда тебе спешить? Свободный человек… Пошли, тут пара остановок до ее дома всего.
Желание повстречаться с прежними товарищами пересилило боязнь потревожить былую тоску и боль, и он направился вслед за Юркой к подруливающему к остановке троллейбусу.
В двухкомнатной квартире на первом этаже панельной девятиэтажки ходил дым коромыслом. На журнальном столике стояли несколько бутылок водки, лежала спартанская закуска в виде мелко нарезанных кусочков черного хлеба и вареной колбасы. Стульев и кресел на всех не хватало, кое-кто устроился на паласе по-турецки, на разложенном диване сидело пятеро, а за их спинами безмятежно спал, а может, делал вид, что спит, Витька Краснов. В кресле у окна сидела Рита, подобрав под себя ноги, и задумчиво курила. Увидев Павла, она просияла и, гибко вскочив, кинулась навстречу, весело крича:
— Паша! Отшельник ты наш засушенный! Каким ветром тебя сюда занесло?..
На мгновение крепко прижавшись к Павлу, она смачно чмокнула его в щеку, провела к своему креслу и, усаживая на низенькую банкетку рядом, «завлекательным» голосом, как только она одна умела, проворковала:
— Сегодня ты будешь моим мужчиной…
Вытянув ноги, уперев их в мягкий подлокотник дивана, Павел проговорил нарочито серьезно:
— Дни и ночи нес меня по степи буран перестройки, этот ледяной, пронизывающий ветер коренных перемен… Как хорошо, после долгого пути в одиночестве, в ледяной пустынной степи, приземлиться у ног прекрасной дамы…
Кто-то сунул ему в руку стакан с водкой, кто-то весело крикнул:
— Пашка! Ну где ж ты пропадал?…
Ответа от него не ждали, а потому он и отвечать не стал. Виктор завозился на диване, как сомнамбула поднялся, обвел всех сонным и мутным взором похмельного ханыги, проговорил:
— Нашего полку прибыло… Гитару мне, господа, гитару…
Виктор, разминая пальцы, взял несколько виртуозных аккордов, а потом запел мягким и приятным баритоном пронзительно-тоскливую балладу, как понял Павел по смыслу, на слова Галича:
— … а Мария шла по Иудее…
Жуткая, острая, как нож диверсанта, тоска пронзила Павла. Запрокинув голову, он вылил в рот теплую водку, глотая слезы, делая вид, будто сосредоточенно жует черствый хлеб, глотал, глотал и не мог проглотить жесткий, шершавый ком в горле. Кое-как справившись с собой, сморгнув с ресниц слезы, поглядел на Виктора. Тот, прикрыв глаза, пел. Лишь когда кончилась песня, Павел смог оглядеть компанию, все не шибко-то прислушивались к пению Виктора. Виктор вдруг врезал всей пятерней по струнам, вызвав мгновенно тишину, и совершенно твердым голосом заговорил:
— Послушайте, господа литераторы! Ну, надо же что-то делать… — видимо он продолжал разговор, возникший задолго до появления Павла. — Давайте купим побольше листов ватмана, нарисуем на них черные мишени, повесим себе на грудь и спину, и пройдем по улице Ленина…
— Ну, зачем мишени… — в полной тишине проговорил Павел, — это будет выглядеть, как глупая и мелкая провокация. Надо просто организовать абсолютно законно и официально митинг в поддержку перестройки и гласности. Свободный, демократический митинг… А что? Имеем право. Демократия у нас, или как?.. — он и сам не знал, зачем это сказал.
Последние месяцы его преследовало ощущение, что все застыло, зависло в полной не подвижности, а душа жаждала перемен, душа ждала чего-то давно желанного, но непонятного и неизведанного, требовала хоть какого-то действия, тем более что перемены были громогласно обещаны. Павлу казалось, что эту неизвестность, эту невесомую махину достаточно лишь слегка подтолкнуть, и все покатится, с грохотом и гулом, все, наконец, изменится, главное, исчезнет эта жуткая, тоскливая неподвижность. Все изменится, и наверняка к лучшему. Потому что хуже того, что было, и того, что есть сейчас, невозможно представить. Будто все на свете замерзло: чувства, стремления, страсти, само желание жать замерло в ожидании жизни…
