Учебник выживания для неприспособленных - Гунциг Томас

— Невероятно!

— Мне пришлось рассказать вам все это, чтобы вы лучше поняли дальнейшее. Надо понимать, как моя мать была воспитана: как выжившая, в скрытности и в нищете. Бабушка была очень молода, не знала толком, как растить ребенка, многое упустила. Моя мать выросла с ощущением, что ее жизнь держится на волоске. Поэтому, когда она в свою очередь забеременела, ей хотелось, чтобы ее ребенок был… как можно выносливее…

— Она сделала апгрейд?

— Да… Лучше сказать, взяла то, что давали… В России первым на этот рынок вышел промышленный конгломерат «Газпром». Он выкупил копирайты на большинство грызунов и мелких млекопитающих, которые водятся на Востоке: крысы, мыши, барсуки и так далее.

— И что же выбрала ваша мать?

— Выдру.

— Выдру? У вас гены выдры?

— Именно…

— Но почему выдра? У моей жены были… В общем, она со змеей… зеленой мамбой… Ее родители боялись врожденных заболеваний. Но выдра?

— Выдра — она неубиваема, — сказала Бланш, паркуясь у «Пицца-Хат». — Я мечтаю о пицце, — добавила она, выключив мотор. — А теперь я должна вам объяснить, как я рассчитываю поступить с четырьмя волками.

Прошел целый день, потом целая ночь.

День был странный и, Марианна должна была признать, жутковатый, но в этот день, открывший перед ней новые перспективы, она почувствовала себя конкистадором, готовящимся покорить неведомый континент. День разительных контрастов: было ощущение свободного падения, последовавшего за ее окончательным решением остаться с четырьмя волками, которые были ей чем-то омерзительны, но чем-то и завораживали. Был жгучий гнев на Жан-Жана, представлявшегося ей теперь тяжелым якорем, глубоко зарывшимся в тошнотворный ил, который удерживал ее в стоячих водах столько лет. На Жан-Жана, который своей инертностью, своей мягкотелостью, своим недостатком амбиций испортил ее, как она полагала, «лучшие годы жизни». Было и еще одно чувство, которое ей не хотелось называть ревностью, оно было много больше, много глубже, ее отвращение на клеточном уровне, неприятие кожей этой Бланш Кастильской Дюбуа, с которой Жан-Жан проводил время уже двадцать четыре часа.

Она, разумеется, узнала о смерти родителей. Эту новость ей сообщил Белый. «Я предпочитаю быть честным, хочу, чтобы ты знала, что можешь мне доверять, так что я скажу тебе одну вещь, это уже произошло и ничего не изменишь. Мы с братьями кое-что сделали, когда все еще было иначе». И он рассказал ей про их ночную вылазку, как они вошли через сад, как нашли их спящими и как старики не мучились. Ей стало немного грустно, не очень, не так, как должно быть, когда умирают родители, скорее как если бы она потеряла пару сережек, которые давно не носила, и знала, что никогда их не найдет. А потом, не успела она открыть глаза, эта капелька грусти перекочевала в желудок, и он ее успешно переварил.

Она сказала себе, что «это, наверно, лучшее, что могло с ними случиться», что они «уже давно болели», что «для них это была не жизнь» и что «ей это стоило бешеных денег».

Черный, как ей показалось, был искренне тронут сдержанностью ее реакции. Он рассказывал ей про свое несчастливое детство, про отца, которого не было, про злую соседку, которой мать оставляла их, уходя на работу, изо дня в день, сумрачным утром, и того, что она зарабатывала за девять часов за кассой едва хватало, чтобы их прокормить и кое-как одеть, про мать, которую он обожал просто потому, что она его мать, и которая не заслужила такой смерти, как корова на бойне, при общем равнодушии скотного двора.

Что касается жалоб, извинений и признаний, Марианна и четыре молодых волка на том и остановились. Все понимали, что все сказано, больше говорить ни к чему, дальше заходить не стоит, теперь важнее смотреть вперед, а не назад и постараться сделать так, чтобы для них всех будущее было счастливее прошлого.

Остаток дня Марианна провела, глядя, как убогая жизнь городка идет своим убогим чередом, в окно убогой квартиры четырех волков. Но все это убожество ее не слишком тяготило, в глубине души она чувствовала, что этот смутный момент ее жизни со всеми его побочными эффектами близок к «переломным моментам» любой жизни, что, наверно, надо коснуться дна, чтобы оттолкнуться и выплыть, что важна не эта декорация социального дна, которую являл ей вид из окна, а жар того огня, что загорелся внутри ее и так хорошо согревал вот уже несколько часов.

Этот жар, этот свет, этот огонь станут ее путеводной нитью. Таково ее решение, она и так потеряла слишком много времени и не изменит его.

Глядя в окно на медленно текущую в городке жизнь, похожую на бледный гной на поверхности раны, Марианна размышляла о практических аспектах своего решения. На самом деле ей, собственно, ничего не грозило. Жан-Жан пока считает ее похищенной, в плену, возможно, уже мертвой. Если верить Белому, полицейские вряд ли станут особо надрываться, чтобы ее найти. Скорее всего, они вообще палец о палец не ударят или в лучшем случае будут ждать, когда «похитители объявятся». Но даже это не наверняка. «А что легавые… — объяснял ей Белый, — соки из них тянут, как из всех, и платят такие же крохи. Вот они и делают строгий минимум. Ни за что не займутся расследованием, которое требует расхода энергии. Легавые нужны на то, чтобы арестовывать олухов, которые воруют в супермаркетах, потому что воровство в супермаркетах — вот что подрывает систему. А предположительно похищенная женщина ничего на хрен не подрывает».

Самые неприятные мысли Марианны были связаны с ее работой. Она полагала, что весь этот день, прошедший на работе без нее — а у нее, между прочим, в этот день была назначена презентация проекта перекрестных продаж в отделе выпечки торгового центра, — коллеги сначала ругали ее за опоздание, а потом всерьез забеспокоились. Наверняка пытались ей дозвониться, она не знала, сколько раз, ведь телефон остался в квартире, но, скорее всего, были настойчивы, уж она-то их знала. Она хотела было позвонить прямо сейчас в отдел кадров, сказать, что нездорова и будет отсутствовать несколько дней, но раздумала. Это никак не вязалось с нападением, жертвой которого она стала вчера. Лучше вообще затаиться. Она была уверена, что Жан-Жан, этот идиот, сам позвонит в кадры и объяснит ее отсутствие. Или из кадров в конце концов позвонят Жан-Жану.

В общем, Марианна решила не подавать признаков жизни в ближайшие несколько дней. Она была кругом в выигрыше: пойдут слухи о нападении, похищении и заключении. Вернувшись, она будет держаться достойно и флегматично. В проявленном ею хладнокровии увидят высокопрофессиональное качество человека, не допускающего, чтобы его личные проблемы, как бы важны они ни были, нарушали принятые перед обществом обязательства.

Когда же эти мысли и рассуждения закончили круговорот в ее мозгу и пополнили компост решенных проблем, когда ей удалось отправить туда же эмбрион чувства вины, который, к ее несказанному отвращению, возник в недисциплинированном уголке сознания, и принять как данность мысль о близкой смерти Жан-Жана, труса, предателя, лжеца, лицемера, укравшего ее жизнь, она расслабилась и стала думать о двух вещах:

— о Белом,

— о Белом и мешке денег от налета, который был где-то спрятан.

Они остановились у «Пицца-Хат». Бланш сказала, что обожает пиццу. Она заказала «Свит Чикен Карри Медиум Чизи Краст» и уплела ее, запивая кока-колой. Поймав взгляд Жан-Жана, она сказала, что выдры всеядны, это настоящий помойный бак, может переварить что угодно и не заболеть и что, как большую белую акулу для океанов, выдру можно в какой-то мере рассматривать как природного мусорщика. Жан-Жан предпринял попытку комплимента:

— Будь побольше таких мусорщиков и поменьше больших белых акул, на мир было бы одно удовольствие смотреть…

Но, сказав это, он сам понял, что сморозил бессмыслицу и что, наверно, это даже прозвучало глупо. Бланш все же улыбнулась.

Жан-Жан попытался вернуться к действительности: