Юрий Леж - Перевертыш
Дальше, смущаясь, рассказывал Пан, старательно обходя интимные моменты своих отношений с мулаткой. Впрочем, попытка ускользнуть от подробностей не удалась. Выслушав, как думалось Пану, главное про умершую и воскресшую проститутку, капитан посмотрел на Успенского, желая то ли получить подтверждение в нормальности Пана, то ли, наоборот.
— Пан, конечно, еще не опытный, — кривовато усмехаясь, сказал старший сержант. — Но уж определить, есть у человека пульс или нет, он может. Тем более, не в горячке боя, не торопясь никуда. И с нервами у него всё нормально, как бы иначе сразу в снайпера попал? И пили мы все вместе одно и то же. Вот такая каша заваривается, Пал Сергеич.
— Иная наркота, особенно галюцегенная, может очень избирательно действовать… — задумчиво сказал Мишин, припомнив, видимо о чем-то своем, штурмовикам неизвестном. — Но тут не похоже на наркотики. Я, по крайней мере, о таких не слышал. Глюки, они всегда за пределами разумного. Слушай-ка, Пан, а теперь давай подробности: как и что ты с этой мулаточкой делал? И не стесняйся, ты же взрослый мужик, в конце концов, представь, что ты у врача, ему надо рассказывать всё без утайки. Просто я хочу понять, все ли нормально у вас там было, не отличалась она от других, а ты, со своим маленьким опытом, вряд ли точно скажешь… Так что, давай… а мы потом тут же забудем все подробности, если это к делу не относится, обещаю тебе.
Почему-то в обещание сразу всё забыть Пан не поверил, а вот в то, что капитан Мишин и Вещий не будут трепаться о его похождениях на каждом углу, верилось сразу. Но все равно, некоторое время Мишин и Успенский выслушивали пановское мычание, просматривали жестикуляцию, пытаясь определить, что то или иное движение означает в их собственной системе взаимоотношений с женщинами. Когда же старшему сержанту это надоело, он попросил Пана рассказать всё без фокусов, народными выражениями и так, будто сам Пан видел это со стороны, как бы в кино, а теперь просто пересказывает друзьям.
Дело пошло веселее, но через полчаса, когда красный от стыда и вспотевший от напряжения Пан закончил свой монолог, и Успенский, и Мишин разочарованно покачали головами. Ничего особенного, ну, может быть, кроме страстных поцелуев в губы, они в поведении мулатки для себя не обнаружили.
— Скажи-ка, Пан, а как ты понимал, то, что она говорит? — поинтересовался Мишин. — Сам же сказал, что понимал, как будто бы — чувствовал, что она рассказывает…
— Трудно объяснить, — пожал плечами Пан, — вот она говорит, ну, то есть, чирикает что-то по-своему, а у меня будто картинка какая перед глазами, но не детальная, а как бы карандашом, как у ребенка нарисованная, ну, вроде, вот папа, вот мама, вот солнышко…
— Странно всё это, — резюмировал капитан, — до того странно, что я, ребятки, сейчас с вас письменную подписку возьму о неразглашении. Пельменю-то своему ты, Пан, ничего не говорил?
— Нет, я только вот с товарищем старшим сержантом поделился, — кивнул на Успенского Пан. — Когда обратно шли, в самом борделе не стал…
— Я не разрешил там откровенничать, — пояснил Успенский. — Мало ли кто подслушает? Случай-то странный, про него лучше никому не знать…
— Верно, верно, — пробормотал Мишин, отошедший к столу и выискивающий среди бумаг какие-то бланки. — Вот, возьмите оба, заполните прямо здесь, а я пока позвоню…
Ошалевшим взглядом Пан проследил, как капитан госбезопасности лично принес простым солдатам со своего стола чернильницу и пару ручек, два бланка о неразглашении сведений, составляющих государственную тайну, а заодно и вытряхнул в корзинку пепельницу.
Пока старший сержант и рядовой корпели над нехитрым, вообщем-то, документом, капитан уселся за телефон. Кому и зачем он звонил, осталось загадкой, потому как умел говорить капитан так, что в двух шагах от него никто ничего не слышал, кроме невнятного «бу-бу-бу»…
— Справились, штурмовики? — спросил повеселевший капитан, возвращаясь к бойцам. — Но это вам не служба, а только службишка, служба — сейчас будет. Настя вас проводит в свободную комнату, даст бумагу и чернила, бумагу — под отчет, что б потом все испорченные листы сдали. Будете писать настоящий отчет. Понятно?
— Так точно, — сказал Пан.
— Может, не надо? — одновременно с ним сказал Успенский. — Мы же с отчетом полночи просидим…
— Что бы интереснее сидеть было, раскрою служебную тайну, — улыбнулся капитан. — Сейчас, по моей просьбе, патруль задержит и доставит сюда ту самую «мамочку» из вашего борделя.
— Ну, вот, как бордель, так наш, а как сходить туда, то только с разрешения начальства, — пошутил Успенский.
— Когда доставят, вы на нее незаметно глянете, та ли это, что бы я время зря не терял на допрос, — не обращая внимания на реплику старшего сержанта, разъяснил капитан. — А вот по результатам разговора с ней продолжим разговор с вами…
…В приемной их уже ждала Настя, выбравшаяся из своего закутка за барьером, в потрепанном, но чистом и аккуратно ушитом по её размер штурмкомбе, с простой стариковской палочкой в руках, на которую она опиралась, передвигаясь.
— А ты думал, чего я тут сижу, — со смехом отреагировала она на чуть удивленный взгляд Пана, — могла бы бегать, давно в батальон бы сбежала…
Настя отвела их в тесную, только-только столу и поместиться, комнатку неподалеку от приемной капитана Мишина, выдала двадцать листов бумаги, повторила слова капитана, что б ни листочек не пропал, и оставила ребят наедине с творческим процессом, ехидно пожелав им не ударить в грязь лицом по сравнению с великими русскими писателями…
— А как эти отчеты-то писать? — задумчиво почесал в затылке Пан, и без того изнуренный рассказами о своей интимной жизни.
— Ну, как-как, Мишин любит, что б в произвольной форме, — пояснил Успенский. — А вообще-то, сверху в правом углу, как заголовок: «Начальнику особого отдела шестого штурмового…» ну, и так далее, а потом… ну, как сочинение. Писал в школе-то?
— Как я провел лето? — улыбнулся Пан.
— Точно. Только сейчас пиши, как я провел прошлую ночь в городе. И — подробнее, подробнее… — добродушно засмеялся Успенский.
— Что, и это самое подробно? — ужаснулся Пан. — Такие ж слова, что я говорил, писать нельзя… они… это — нецензурные, вот.
— Нет слов нецензурных, если люди, которым эти слова не нравятся, — глубокомысленно произнес Успенский. — И вообще, хватит трепаться, давай писать, тут, в самом деле, не на один час работы.
Уже через полчаса Пан понял, что отслеживать офицеров противника на снайперской лежке, пусть и пробовал он это только в учебном бою, гораздо легче, чем писать сочинение на тему «Как я провел ночь в городе». Постоянно что-то забывалось, приходилось править, потом вспоминалось, что делали и как себя вели его товарищи, и это тоже желательно было отразить в отчете. А еще страшно мешал Успенский, пыхтящий, сопящий и поминутно подымающий глаза к потолку, будто что-то вспоминая. Похоже, и ему написание отчета давалось с трудом…
