Надежда Попова - Ведущий в погибель
Фогт, по вердикту начальства, пришел в уразумение настолько, что стало возможным отпустить его из-под надзора, вверив заботам имперских воителей, дабы те препроводили его к престолодержцу – об этом не говорилось, но логически предполагалось, что Император захочет услышать невероятную историю похождений своего наместника лично. Об отъезде фон Люфтенхаймера Курт услышал от шарфюрера, по возвращении в «Моргенрот» получив подтверждение этих сведений от Адельхайды.
– Я еду с ним, – прибавила та, не глядя в его сторону. – Меня Император тоже захочет послушать. Наверняка и мне самой от него услышать придется немало…
– Когда? – оборвал он, и Адельхайда передернула плечами:
– Завтра. Мне здесь уже нечего делать. Когда уезжаешь ты?
– Завтра, – повторил за ней Курт. – Мне, вроде как, тоже заняться больше нечем. Сегодняшний день на то, чтобы окончательно сдать дела новому следователю, и ночь, чтобы… Словом, уеду утром.
– С повышением?
– Да уж, теперь мы в одном ранге, – усмехнулся он, договорив с подчеркнутым злорадством: – но допуск у меня все равно выше.
– Тебе предлагали должность помощника при обер-инквизиторе… Ты отказался? Почему?
– Ты спрашиваешь? – покривился Курт. – Вообрази меня сидящим за столом и ожидающим отчетов от подчиненных. Уж проще сразу в монастырь. Увы; остаюсь oper’ом.
– Отчего же «увы» – ведь ты сам этого и хотел.
– Согласившись, я остался бы на постоянной службе в Ульме, – пояснил он, посерьезнев. – Оставшись в этом городе, я получил бы несомненные и весьма многочисленные преимущества – какие-никакие знакомства, ландсфогт, благодарный по гроб жизни, удобная для работы репутация, созданная мной за эти недели… И баронесса фон Герстенмайер, навещать которую хоть бы и раз в полгода ты, как и прежде, будешь. Посему – «увы». Я хотел бы остаться. Очень хотел бы. Но я уезжаю.
– Да, – вымолвила Адельхайда спустя мгновение молчания. – Это было бы… некстати.
– Я не намеревался начинать этого разговора, – вздохнул Курт. – Не хотел обсуждать того, о чем думал. О чем, уверен, думала и ты. Не хотел говорить того, что никто из нас еще ни разу друг другу не сказал.
– И не говори, – согласилась та. – Только хуже будет обоим.
– Куда хуже? – возразил Курт уверенно. – Все, что могло, уже случилось. Все уже прошло. И плохое, и, что существенно, все хорошее.
Адельхайда лишь вздохнула, не возразив, но наступившая ночь показала, насколько он неправ – хорошего оставалось еще немало. Однако утро выявило, что в остальном Курт не ошибся: подойдя к ее двери и не услышав отклика на стук, он толкнул створку и замер на пороге, когда та распахнулась, открыв взору пустую безмолвную комнату.
– Госпожа графиня уехала с рассветом, – запинаясь, пояснил владелец на его расспросы. – Я полагал, что, коли уж дело ваше окончено, она более не свидетель… Я не думал, что вам может еще что-то быть нужно, майстер инквизитор…
– Мне ничего не нужно, – отрезал Курт. – Узнать то, что намеревался, я могу и от другого человека, но впредь – будьте любезны ставить следователя в известность в подобных случаях. Когда дело окончено всецело, знаю только я. Это – понятно?
– Да, майстер инквизитор, – понуро согласился владелец, искательно осведомившись: – Что бы вы желали сегодня к обеду?
– Солнечной погоды, – отозвался он хмуро, развернувшись. – Сегодня к обеду меня в Ульме уже не будет. Можете начинать радоваться.
Последнее указание господина следователя владелец «Моргенрота» исполнил с готовностью – когда спустя час Курт выходил из дверей гостиницы, его провожали ликующие взгляды не верящих своему счастью хозяина и обслуги, выглянувших даже и на улицу, дабы убедиться в том, что постоялец не намерен возвратиться.
По городу Курт шел неспешно, ведя коня в поводу. Нельзя сказать, что Ульм с его смрадными переулками, грязными площадями и галдящими улицами притягивал и грозил остаться в душе и памяти, однако, покидая его, Курт ощущал нечто вроде уныния. Год назад, прибыв в Кельн, он не испытал чувства возвращения домой – тот город, невзирая на знакомые улицы и даже лица, все равно стал чужим за годы, проведенные вне его стен. Ульм же просто попался на пути, попался случайно, как камень под подошву, и был слишком непривычным, слишком чужим и раздражающим, чтобы пожелать хотя бы притерпеться к нему. Ожидающий инквизитора Аугсбург будет таким же – быть может, обыденным или, напротив, уникальным, но вряд ли и он станет местом, которое можно будет назвать домом. Несомненно, и в этом была наиболее привлекательная часть службы – новое. Новые города, новые люди, новые дела, открывающие новые грани жизни; однако место, где Курта ждали, где он ощущал себя именно как дома, где можно было отдохнуть душой – оно было на всей земле единственным и отстояло слишком далеко для того, чтобы просто заглянуть туда, как это может сделать практически любой человек вокруг него. Академия, отнявшая десять лет жизни и давшая взамен саму жизнь вообще, отдалялась даже сейчас с каждым шагом все больше…
С боковых узких улиц Курт свернул не к воротам – пройдя лишних четверть часа, он постучал в дверь дома с голубятней на крыше, не удивившись, когда обнаружившийся на пороге слуга невозмутимо отступил в сторону, пропуская его внутрь.
– Мог бы зайти, – укоризненно выговорил Курт фон Вегерхофу, и тот беспечно отмахнулся:
– Pourquoi faire?[223] Ты не мог уехать, не попрощавшись, а говорить о наших делах предпочтительней на собственной территории.
– Да, – вздохнул Курт, усевшись к столу с неизменной клетчатой доской. – Я – так уехать не мог. А вот кое-кто уехал.
– Партию напоследок? – с короткой улыбкой отозвался стриг, поведя рукой к доске. – Сочувствую, Гессе. Наверняка пропала даром заготовленная тобой изрядная и очень пронзительная речь.
– А ты и рад? – бросил он, придвигаясь ближе к столу, и вздохнул, задумчиво глядя на ряд одинаковых фигур. – Нет; все уже было сказано, что возможно. А что не сказано – того, наверное, и не надо говорить.
– Наверняка и она подумала так же, решив избавить вас обоих от банального прощания. Ведь знаешь, как это происходит. Вы запинаетесь, прячете глаза, говорите обрывками и недомолвками, злясь на себя и друг на друга за то, что хотите сказать, но говорить не будете; потом поцелуй – как правило, чересчур торопливый, и сожаления о несказанном и несделанном… Слишком по́шло, чтобы быть последним, что остается в памяти.
– Возможно, – неопределенно согласился Курт, медленно переставляя коня. – У меня в подобных делах не слишком обширный опыт. Быть может, так и лучше. Попросту исчезнуть в никуда – и все.
