Надежда Попова - Пастырь добрый
– К чему ты ведешь, Гессе? – нахмурился обер-инквизитор, и Курт кивнул:
– Я к этому подхожу. По словам арестованного, вечером накануне ареста он пьянствовал в «Кревинкеле»[20]… Это даже не название, – пояснил Курт в ответ на вопросительный взгляд, – так, прилепившееся со временем словечко; нечто вроде трактирчика в полуподвале, где собирается местное отребье. Прежде там можно было спокойно находиться, не боясь, что нагрянут магистратские, и, судя по всему, за одиннадцать лет ничто не изменилось… Так вот, там Финк изрядно охмелел, и внезапно обнаружилось, что девица, обещавшая ему ночь, исчезла, а вместо нее к нему подсела другая. Незнакомая. Маленькая (ему по плечо), щуплая, плоская – это его описание. Блондинка.
Курт умолк, ожидая реакции на свои слова, ничего более не объясняя; если начальству самому не станут очевидны уже сделанные им выводы, то объяснения будут бессмысленными…
– То есть, похожая на одиннадцатилетнюю Кристину Шток, если смотреть на нее в сумерках, мельком, – хмуро бросив короткий взгляд снизу вверх, окончил его мысль Керн. – Это ты подразумеваешь, Гессе?
– Я осматривал тело убитой вместе с Густавом, – отозвался он. – И скажу вам, что, пусть ей и одиннадцать, однако – при жизни было за что ухватиться, ignoscet mihi genius tuus[21]. Да, я подразумеваю некоторую схожесть между одиннадцатилетней девочкой, которой можно дать все четырнадцать, и некоей взрослой девицей, выглядящей примерно на столько же. Девицей, которую подсунули какому-то парню с кёльнского дна, дабы она прошлась с ним на глазах у свидетелей. После чего Кристину Шток находят мертвой – и кто скажет, что это не с ней видели парня? Никто.
– Кроме тебя.
– Да, кроме меня, – подтвердил Курт убежденно. – Кроме человека, который нашел выброшенный нож, узнал о двух похожих девчонках… И запишет в своем отчете, что волосы Кристины Шток были заплетены в косу; она растрепалась, половина прядей выбилась, но…
– А волосы идущей по улицам с Вернером Хауптом – распущены…
– Да; полагаю – чтобы закрыть лицо. Итак – пьяный и мало соображающий изувер, который перед тем, как убить (либо после убийства, не суть), заплетает волосы жертвы в косичку? Потом бежит выбрасывать свой нож, из воздуха достает другой, режет ее, а после усаживается у трупа и начинает подвывать, заливаясь слезами.
– Я вижу, в невиновности своего приятеля ты вовсе не сомневаешься, – заметил Керн осторожно; Курт усмехнулся:
– Вальтер, я уже сказал вам, что я думаю. Однако же, согласитесь, в этом деле чрезмерно много нестыковок. Я намерен посетить «Кревинкель» нынче вечером и побеседовать с теми, кто присутствовал там вечером вчерашним; если наличие этой таинственной неизвестной блондинки подтвердится – это яснее ясного будет говорить о том, что Финка попросту подставили.
– Зачем?
– Не знаю, – ответил Курт тут же и, не дожидаясь дальнейших вопросов, продолжил: – Не знаю, кто. Не знаю, зачем было убивать Кристину Шток. Но тот, кто сделал это, – не безумец, подобные личности такого не устраивают. Они убивают просто, не заботясь о своем прикрытии в виде ложного подозреваемого – им либо наплевать на ведущиеся розыски, либо нужна слава. Они начинают подставлять кого-либо лишь в том случае, когда устают и намереваются «завязать», однако – это не наш случай: жертва первая. Надеюсь, последняя – быть может, девочка просто увидела что-то, что не должна была видеть; это самое логичное, что можно допустить.
– Ты сказал, что намерен идти в старые кварталы? – уточнил Керн тихо, и он вздохнул:
– Ведь я говорил вам – в этом деле придется общаться с такими свидетелями, которые не живут в двух улицах от Друденхауса… Вальтер, придется. Мне придется туда идти, и – я прошу вас – без какого-либо прикрытия с вашей стороны; никаких агентов, никакой слежки, никаких попыток держать меня под контролем: любого чужого там увидят и расколют в буквальном смысле сразу же.
– Да? – за внезапным озлоблением начальника Курт видел смятение, тревогу, которую тот пытался скрыть своей излишней суровостью. – Что же твою блондинку никто не расколол, если она там и впрямь была и если, как ты говоришь, ее там никто и никогда не видел?
– Потому что она женщина, – пожал плечами он, не обращая внимания на ожесточение Керна. – Если в таком месте появляется женщина и ведет себя должным образом (а именно так она себя и вела – id est[22], занималась тем, для чего там женщины и нужны) – никто не тронет ее. А личности вроде наших агентов, у которых на лице написано «добропорядочный горожанин», рискуют нарваться на такой вот нож. Ведь нет же у нас агентуры среди обитателей неблагополучных кварталов, верно?
– Увы, – развел руками обер-инквизитор, и Курт подытожил:
– Будут.
Керн поднял к нему взгляд медленно, непонимающе нахмурясь, и в голосе его прозвучала настороженность:
– Не понял.
– Если я докажу, что Финк невиновен, – пояснил Курт все так же тихо и неспешно, – он будет мне благодарен. Очень благодарен. Я буду человеком, который спас ему жизнь – без преувеличения. И не воспользоваться подобной благодарностью, Вальтер, будет попросту грешно…
– Мыслишь ты в верной линии, – одобрил тот сумрачно, – однако для начала неплохо было бы вернуться в Друденхаус живым из твоего похода, в чем одном я испытываю глубочайшие сомнения.
– Бросьте, Вальтер; на инквизитора руку не поднимут. Как и все, они знают, что за последние тридцать с лишним лет…
– …ни одного покушения на следователя Конгрегации не осталось не раскрытым и не наказанным, – почти грубо оборвал его Керн. – Уж мне ты, будь любезен, не рассказывай то, что наши агенты распространяют в народе.
– Но ведь это правда.
– Хочешь, чтобы стало ложью?
– Или мы расследуем дело, или нет, – отрезал Курт решительно, и на сей раз Керн не возмутился нарушением субординации, лишь вздохнув. – А если да – мы делаем это так, как я сказал, Вальтер, и другого пути нет. Сегодня вечером я иду в «Кревинкель». Финк назовет мне тех, кто был с ним тогда, и я побеседую с ними… по крайней мере, я попытаюсь.
– А если не захочет «сдавать своих»?
– Перед угрозой четвертования? – скептически уточнил Курт. – Куда он денется.
– Перед угрозой мести своих? – возразил обер-инквизитор столь же недоверчиво. – Ты ведь знаешь, что он может сказать.
* * *– Меня же на ножи подымут.
К сопротивлению Финка он был готов; Курт и не надеялся, что по первой же просьбе услышит с десяток имен – бывший приятель свято блюл законы своего мира, не понять которые, если уж говорить честно, было нельзя.
