Надежда Попова - Стезя смерти
Имя человека из попечительского отделения, благодаря которому следователь четвертого ранга Курт Гессе был признан добросовестным, все еще было неизвестно; попечительскому же отделению было не ведомо ни о всем том, что творилось в Кёльне в этот месяц, ни об арестах. Завершение операции проходило под руководством академии святого Макария, силами Друденхауса и зондергруппы; мысль сообщить о предателе в рядах curator’ов даже не обсуждалась, ибо нельзя было ручаться за то, в чьи руки попадет такое донесение. Кёльнское отделение Конгрегации по делам веры снова пребывало в состоянии предвоенного напряжения, пытаясь подсчитать, сколько времени необходимо на то, чтобы в город явились папские эмиссары и представители попечительского отдела; разговор и с теми, и с другими предстоял долгий и увлекательный. Керн полагался на свою давнюю дружбу с главой curator’ов Рихардом Мюллером, однако…
Герман Фельсбау был отпущен на свободу без предъявления обвинений лишь утром следующего дня — до того часа о нем, говоря честно, попросту забыли. Несколько ошалелый от столь неожиданного поворота событий студент был снабжен документом, свидетельствующим о том, что его арест был досадным недоразумением, не глядя подписал отказ от каких-либо претензий по поводу несправедливого обвинения, после чего был выпровожен из Друденхауса с обещанием побеседовать с ректором, если по причине произошедшей неприятной ошибки в университете начнутся проблемы.
Бруно пребывал в неменьшем шоке.
Поначалу он не сразу понял, что же вообще происходит; столкнувшись в коридорах Друденхауса с герцогом, идущим под присмотром двух стражей в допросную, он остановился и долго смотрел вслед — Курт видел это от двери на лестницу. А когда мимо подопечного прошел он сам, глаза бывшего студента остановились на Ланце и Райзе, идущих позади него; в лице промелькнула гремучая смесь ожесточения и сочувствия, а потом, когда от повязок на его руке взгляд спустился ниже, к ремню с оружием, Бруно замер, уставясь растерянно и непонимающе, и — это Курт ощутил затылком — долго еще стоял, так же глядя вслед уходящим. Сейчас он безвылазно сидел в «Веселой Кошке», исполняя полученный от Керна довольно туманный приказ «не путаться под ногами» и «смотреть в оба»; ни одного вопроса о происходящем он до сих пор так и не задал, с Куртом все еще не перемолвился ни словом, и какие мысли бродят теперь в его голове, было неведомо.
* * *«…Этот человек появился в моем замке сам. Я не знаю, как он свел знакомство с Маргарет, я этого не видел и ничего не могу сказать по этому поводу. Она однажды рассказала мне о нем, заметив, что он и велел это сделать, дабы я подготовился к его визиту — он желал обсудить со мною «какое-то дело».
Нет, согласия от меня не требовалось, мне лишь был сообщен сам факт.
Не помню, когда. Несколько лет назад. Он появился прямо во время утренней трапезы — просто вошел в залу и остановился напротив стола. Как его пропустила стража, я не знаю.
Разумеется, я могу это предположить: никто из присутствующих, кроме меня и Маргарет, его не увидел; надо думать, именно так он и вошел. Замечу, что он ушел и от ваших бравых парней в катакомбах — легко и на глазах у всех […]
Когда я с ним заговорил, прислуга посмотрела на меня, точно на помешанного, и именно по их взглядам на него, как на пустое место, я понял, что они его не видят. Он подал мне знак, чтобы я шел за ним, но я пребывал в растерянности и не сразу принял решение, следует ли подчиняться какому-то старику, которого я вижу впервые в жизни.
Нет, я не видел его лица. Я сказал “старик”, потому что видел его руки — они в морщинах. И еще голос…
Он что-то сказал или прошептал… или… Я не знаю, как это объяснить. Он что-то сделал. И разносчик упал замертво — прямо там, где стоял. После этого я, само собою, оставил все сомнения; чего бы он ни желал, а такой человек, согласитесь, способен заставить себя выслушать. Потом, когда мы уединились в моих покоях, он… Не знаю, что это было, иллюзия или… Он что-то сделал с моим рассудком.
Я же сказал — не знаю, что именно. Он как будто погрузил меня в меня же, в какие-то глубины меня самого. И показался мне сам. Это было… неприятно.
В самом прямом смысле, а в каком еще, по-вашему? Там… что бы это ни было… там была моя человеческая судьба, простая, как палка, я увидел свое будущее — банальная скучная жизнь и банальный тривиальный конец, в старческой немощи и безвестности. Там был я, слабый, ничтожный, и был он — сильный и всемогущий. Как будто меня поставили перед Богом. И Бог спросил меня — ты хочешь существовать так? И умереть хочешь таким?..
Да идите вы к черту, меня ждет костер заживо, куда еще хуже? Вы хотели, чтобы я говорил? Говорю, как могу. Если вам это не по душе, я могу снова замолчать […]
Нет, о свержении Императора тогда речи не шло.
Да понятия не имею, чего я хотел. Не хотел оставаться курфюрстом на вторых ролях, вот чего я точно не хотел.
Да, власть. Это вызывает у вас удивление? Отчего-то никто не удивляется, когда за германский трон цепляется выскочка-богемец, но все искренне изумляются, когда подобные мысли возникают у немецкого герцога…»
«…отыскано и может быть присовокуплено к уликам:
В покоях архиепископа:
1. Наперсный архиепископский крест, камень в изножье вынимается, и под ним самостоятельно и весьма щербато пробито отверстие. Предположение: сквозь это отверстие Распятие может быть подвешено в перевернутом виде.
2. Составленный script[195] проведения нечестивой мессы в нескольких вариантах (с животными и человеческими жертвами, а также без оных).
В отделении катакомб, соседствующем с местом задержания:
1. Козлиная голова.
2. Жертвенный нож.
3. Причастная чаша со следами крови.
4. Требник, принадлежащий архиепископу (опознан служкой).
5. Самостоятельно выплавленные свечи грязно-серого цвета (явная неудачная попытка изготовить черные)…»
«…Двоюродный брат? Это, по-вашему, причина для того, чтобы проникнуться к нему состраданием? Да не будь он нужен, я удавил бы старого идиота уже давно.
Осточертел; как вам такое обоснование? Ему всего мало — мало власти, мало денег. Он ничего не желал делать сам, ни за что не желал отвечать, но хотел пользоваться всеми благами.
