Андрей Зверинцев - Сын Грома, или Тени Голгофы
А сейчас ему казалось, что он еще молод, что здесь, в поле, со своими центурионами он наконец снова на своем месте и рано ему еще оседать в Риме и вертеться перед императором на Палатинском холме.
В отличном настроении он вышел из палатки. Кивнул часовому. Огляделся. Был предрассветный час, тот замечательный час, когда пробуждаются все, кто еще не потерял надежды на будущее. Ибо будущее, как учили римских детей, за теми, кто рано встает. Вот-вот из-за синих гор покажется солнце, и горнист тотчас же протрубит зарю. И засияет день. И вся окрест-ность вмиг наполнится движением, смехом, руганью солдат, криками командиров, конским ржанием. Потом скорый солдатский завтрак, несколько часов пути, и его когорты под визг дудок и бой барабанов с развернутыми знаменами войдут в Иерусалим, в этот чуждый римлянам древний город, полный благочестивых евреев, восточных мудрецов и пророков. И он наконец увидит это священное бело-золотое еврейское чудо – Иерусалимский Храм, о котором ему столько рассказывал бывший наместник Валерий Грат.
И вот, едва его горнист поднял трубу, чтобы сыграть побудку, набрал воздуху в могучие легкие легионера, поднес серебряный мундштук к губам, коснулся языком металла, как со стороны Иерусалима, до которого было совсем не близко, заглушая и подавляя всевозможные местные звуки, заполняя окрестные долы и долины, разрушая барабанные перепонки, принесся ужасающий, парализующий все живое, отвратительный вой. Пилат был ошеломлен. Его белый в яблоках скакун Фараон и еще несколько офицерских лошадей взвились на дыбы и тут же попадали на колени. Зрелище было невероятным. Прокуратор был растерян, если не сказать – напуган. Хотя видел, как выскакивавшие из палаток привычные к иудейским нравам легионеры беззаботно смеялись, неприлично жестикулировали, пускали сильные струи в сторону Иерусалима и вовсе не теряли присутствия духа.
Этот отвратительный звук был явно нечеловеческих рук делом.
– Прокуратора приветствует еврейский Бог,
Ягве, – со смехом пояснил Пилату происхождение этого жуткого воя центурион первой когорты Лонгин.
– Это магрефа, – пояснил служивший в Иудее не первый год сотник. – В Иерусалимском Храме приносят жертву, и этот гидравлический гудок напоминает пробуждающимся евреям об их ответственности перед Ягве… И о том, что они еще живы.
И центурион захохотал, скаля крепкие, белые, натертые чесноком зубы.
Пилат неопределенно пожал плечами. Ничего более отвратительного, чем звук этой магрефы, он никогда не слышал. Этот чуждый иудейский ритуал поставил прокуратора в тупик. И будто пришло озарение, что эта чудовищно ревущая магрефа – предупреждение. Это знак ему, это – сигнал, что с Иерусалимом у него, Пилата, не сложится, как не сложилось у его предшественника Валерия Грата… «Как не сложится у Рима с Иудеей… – почти угадывая ситуацию, подумал он. – Вообще, это только начало какого-то вселенского, отвратительного спектакля, в котором по чьему-то высокому замыслу ему предназначена далеко не последняя роль». Его философский ум привык создавать немыслимые для нормального человека построения и смыслы.
В полдень, как и планировалось, Пилат во главе трех вооруженных пиками и мечами когорт с развернутыми знаменами подошел к воротам Иерусалима. И вот тут-то все и началось. Он увидел, что окружавшие город стены усыпаны глазеющими на римлян бородатыми иудеями, и в руках у них не цветы, не оливковые ветви, а камни и палки. И Пилат сразу понял, что это продолжение спектакля, о начале которого его на заре дня уже оповестил ужасный вой магрефы.
А спектакль разворачивался, набирал обороты. Из распахнутых ворот города стали вываливаться толпы людей: мужчины в пестрых халатах, вооруженные палками, старики с камнями в руках, истошно вопящие старухи, обезумевшие женщины с ревущими детьми. Люди запруживали дорогу, по которой доблестные когорты Пилата с развернутыми, как на параде, знаменами готовились вступить в столицу Иудеи. Они что-то противно кричали, стучали палками по земле, женщины царапали себе лица, несмышленые дети грозили римскому войску кулачками…
– Почему они так ужасно кричат? – спросил Пилат стоявшего рядом центуриона.
– Они приветствуют тебя, о Пилат.
– Их приветствие довольно своеобразно.
– Да, – согласился центурион, – очень своеобразно. Они кричат: «Проваливай в Кесарию, Пилат-свиноед».
Пилат, друг Сенеки, философски улыбнулся. А что ему еще оставалось делать?
«Складно выражаются эти евреи! – подумал он. – Пилат-свиноед! Надо же! Да такого и нашему великому сатирику Петронию не придумать!»
Когорты остановились. Пилат прикидывал: построенный на каменистых высотах, обнесенный высокими толстыми стенами с неприступными башнями город был одной из самых защищенных крепостей Востока. Чтобы войти туда силой, нужны были не три его жалких когорты, а легионы презирающих смерть наемников – отъявленных головорезов, инженерные и саперные части, стенобитные машины, сирийская конница… И Пилат отказался от нелепой мысли брать город штурмом.
Впереди толпы навстречу свите прокуратора, за которой стояли его легионеры, шли священники в белых полотняных одеждах. Первосвященник Каиафа, назначенный еще Валерием Гратом, обратился к Пилату:
– Мир тебе, римлянин. Народ иерусалимский приветствует тебя на нашей земле, но просит не нарушать наш Закон. Разве назначенный Божественным кесарем прокуратор Валерий Грат не предупреждал тебя, почтенный Пилат, что Закон запрещает нам, иудеям, видеть изображения людей на чем бы то ни было? Боюсь, что изображения кесаря на знаменах твоих воинов вызовут в городе беспорядки… Может пролиться кровь…
Хорошенькое начало! Прокуратора, ставленника непобедимого римского кесаря, встречают угрозой! Услышав этот, с точки зрения просвещенного римлянина, изучавшего в юности греческую философию, римское право, возившего с собой в походы книги Гомера, вздор, Пилат едва сдержал себя, чтобы не расхохотаться в лицо хмурому желтолицему еврею. Да, да, действительно, в Риме его о чем-то таком предупреждали, но он счел это бредом и забыл. Однако не начинать же свое правление в Иудее с резни и не входить же ему, прокуратору, назначенному Императором, римским народом и Сенатом, в город по трупам. И он решил отнестись к этому протесту как к шутке, заготовленной для него хитроумными иудеями.
Посовещавшись с командирами когорт, он принял решение свернуть и зачехлить знамена. И тогда толпа расступилась. Торжественного въезда в Иерусалим, увы, не получилось. По песчаной, исхоженной иудейскими царями и пророками дороге прокуратор на белом в яблоках скакуне, в досаде покусывая губу, во главе когорт покорителей мира проследовал через распахнутые перед ними ворота в город. Блестели на солнце железные шлемы центурионов, лучилась сталь пик и мечей.
