Марк Ходдер - Экспедиция в Лунные Горы
Ребра заскрипели, и на мгновение он решил, что умирает. Он растянулся на кирпичах.
— Сангаппа, — сказал чей-то голос.
Исследователь посмотрел вверх и увидел дворника, стоявшего на мостовой недалеко от него.
— Что?
— Сангаппа, — повторил человек. — Самый лучший смягчитель кожи, который можно купить за деньги. Его присылают из Индии. Достать не просто и чуточку дороговат, однако стоит этих денег. Нет ничего, что превосходит его. Сангаппа. Пользуйтесь им, и он принесет большую пользу этой вашей слишком набитой сумке, можете мне поверить.
Бёртон смахнул рукавом пот со лба.
Дворник облокотился на метлу и спросил:
— Вы в порядке, сэр?
— Да, — ответил Бёртон. — Но у меня был плохой день.
— Похоже на то. Не беспокойтесь, завтра вы забудете о нем.
Внезапно человек смутился и почесал в затылке.
— Странно... но я даже не помню сегодняшнее утро. Наверно я схожу с ума. — Он поднял метлу, вышел на мостовую и, с крайним изумлением на лице, стал сметать в сточную канаву лошадиный навоз.
Бёртон сглотнул и облизал губы. Он должен выпить. Он чувствовал себя сбитым с толку. Он не был уверен, где находится, что сделал и почему это сделал.
Подобрав винтовку и драгоценности, он медленно пошел по улице.
— Эй! — крикнул ему в спину дворник. — Не забудьте. Сангаппа. Вы можете купить ее в скобяной лавке Джамбори на углу Халфмун-стрит. — Он указал вдоль по улице. — Тама! Скажите старику Джамбори, что вас послал Старый Дворник Картер!
Бёртон кивнул и захромал прочь. Он попытался свести вместе куски головоломки, но в голове была каша.
Он пересек улицу, прошел мимо скобяной лавки Джамбори и выбрался на Беркли-стрит, где увидел пожилого человека, глядевшего из окна первого этажа. Он остановился и внимательно осмотрел изуродованное шрамами лицо с белой бородой, острыми скулами и глубокими мученическими глазами.
Человек тоже уставился на него.
И пошел, когда он пошел.
Что? Нет! Не может быть! Это я. Мое отражение. Но как? Как я мог так состариться? Мне... мне девятнадцать. Только девятнадцать.
Он посмотрел на руки. Коричневые, морщинистые, натруженные. Не руки молодого человека.
Что случилось? Как такое возможно?
Он похромал дальше, пересек Беркли-сквер, прошел по Дэвис-стрит и вышел на Оксфорд-стрит, заполненную экипажами. Экипажами, запряженными лошадьми. Только лошадьми. Ничего другого. Его это изумило, хотя он не понял, почему.
А что я ожидал увидеть? Почему мне это кажется неправильным?
На Портман-сквер он, шатаясь, добрался до клочка зелени в центре площади, бросил все на траву и рухнул на скамейку под деревом. Он собирался идти на Монтегю-плейс, но только сейчас сообразил, что ему там делать нечего.
Он громко засмеялся, и тут же бок обожгло болью, по щекам потекли слезы.
Он закричал, и подумал, что должен умереть.
Он сидел тихо, и внезапно оказалось, что прошли часы; его окутал плотный ночной туман.
Из-за завесы потрясения вынырнули и стали развертываться спутанные воспоминания. Он попытался загнать их обратно, но они продолжали появляться. Окружающий его Лондон исчез во тьме. Но внутри его потихоньку стала стала материализовываться правда, с ужасающей ясностью.
Она наклонилась в сторону как раз тогда, когда он нажал на курок.
Вторая пуля убийцы, отсекла ей ухо.
Но его пуля — пуля сэра Ричарда Фрэнсиса Бёртона — ударила ее в голову.
Я. Я это сделал.
Он убил королеву Викторию.
Здесь все началось.
Здесь все кончилось.
Не исток, но еще одна часть круга.
Он сидел в центре Портман-сквер.
Его обволакивал густой туман.
Тишина.
Таинственная.
Безвременная.
И, за ней, мир, который он сделал настоящим. Совершенно настоящим.
ПРИЛОЖЕНИЕ 1
ПЛАЧ
Алджернон Чарльз Суинбёрн
Из «Стихотворений и Баллад», 1866.
I
Кто времени пути познал?
Кто ног его шаги слыхал?
Такого человека не бывает.
Случайностью он побежден
Иль преступленьем изменен.
Воск времени все в горечь превращает.
Кто дал печали мне прекрасной,
Из-за кого я слезы лью?
Глаза полны любовью страстной
И меч проткнул главу мою.
И звук, как пламенная сталь,
Желанье дарит и печаль;
Кто скажет мне, что вплоть до гроба
Наполнит ужас жизнь сию?
Кто ярость и пути познал
Цветка и корня воли злой?
Бессонный призрак, ты прибор
И божий злобный инструмент.
Кто видеть бы его желал?
Пророк-язычник стал немой,
И смолк веселый разговор,
Застыли ноги на момент.
Никто свой путь не измерял.
Судьба — кровавый фрукт гнилой,
Выносят боги приговор,
И ты пред ними импотент.
Силен ты был как зверь лесной,
Колол копьем, как смерть сама.
Но хлад всегда сменяет зной,
За летом вслед идет зима.
Твой жалкий прах сметут ветра,
Вода остатки унесет.
Сегодня плачет, не поет
Цветок, что цвел еще вчера.
И страх растет в мозгу моем,
Как если б зло идет на свет,
Новорожденное, с копьём,
Грех за грехом идут вослед.
И слезы рвутся из груди,
Известно с древности седой:
Для тех, кто жив — закон один,
Для тех, кто мертв — закон другой.
Страх и печаль он нам принёс,
Тщету, и неживой предмет.
Живой, он счастье людям нёс;
Но после смерти счастья нет.
II
Кто старой суши боль познал,
И моря древнего тревоги?
Пути и волны кто видал,
Хотя плоды их так убоги?
Кто видел, знает? Только Боги!
Не должен говорить слепой,
Что он видал и знает дело,
Пусть он кричит: О Боже мой!
Я сеял там и жал умело;
Я видел то, чего искал,
Любовь свела сердца,
Я целовал там и вздыхал,
До самого конца.
Туда я знаю путь морской,
Опасен он и дик.
И ветер говорил со мной,
Но странен был язык.
Срубил сосну для корабля;
Шестерка лошадей,
И пена, словно снег бела
Текла из губ коней.
Но с треском лопнула сосна
И весла напряглись,
Я греб, и цель была видна,
Но волны вскачь неслись.
Стрела, попавшая в наруч,
Щель образует в нем.
Я был в щели меж водных круч
И океан кругом.
Раздался воздух; свою суть
Открыло небо мне:
Я видел звезд и грома путь
В далекой вышине.
Когда приносит темнота
Свет, как цветок из глаз,
Нас время в плен берет тогда,
И вечно длится час.
Что знаем мы, что видим мы
На суше и воде?
Покрыто все покровом тьмы,
Нет истины нигде.
Родились звезды до миров земных,
Родилась ночь, космический портал,
Богов всех мать, бесформенная тьма.
И свет родился, сын богов ночных,
И день, что дня другого не встречал.
Но ночь одна, равна себе сама.
Но молча адские богини ждут,
И их шаги нам слышать не дано.
Пронзает ночь бесшумный их полёт.
Их крылья людям бедствия несут;
Они людские души, как зерно,
На гумне веют: многих горе ждёт.
III
Печаль огромна, ибо наши боги,
Давно стремятся, с скрежетом зубным,
Людей сломать, всех, что ни есть на свете;
Но после бесконечных лет тревоги,
Зеленых горьких весн, и снежных зим
Все ж солнца диск заблещет на рассвете,
И поднимаются цветы посредь дороги.
Пусть каждый год в землю ложиться им,
Они опять восстанут, лета дети.
А эти люди спят, последним сном,
Во времени пропавшие герои.
У них нет снов, земное их не тронет.
И слёзы льются горестным ручьём
Из глаз святых, отринувших земное:
То Боги видят, как Фетида стонет.
Небесные власы лежат комком,
Небесных рук объятье неземное
Лишь воздух чувствует, а тело не затронет.
Ни ночь, ни день нельзя остановить;
Хоть невесомы те, кто бури сеет;
Но белый прах, он легче, чем они.
А эта урна, может ли хранить
Она Геракла прах, что хладом веет?
Для всех рожденных есть врата одни
Открытые; но смертным не открыть
Златы врата; никто из них не смеет
Богов и рок увидеть, искони.
