Даниэль Труссони - Ангелология
Проведя пальцами по груди, он почувствовал, как переплетается множество ремней. Конструкция представляла собой своеобразный черный корсет. Ремни были настолько тугими, что впивались в кожу. Впрочем, даже когда он ослаблял их, они слишком сильно сдавливали тело. С трудом дыша, Персиваль одну за другой расстегнул маленькие серебряные пряжки. Наконец он сделал последнее усилие, и кожаные ремни шлепнулись на плиточный пол.
Его безволосая грудь была гладкой, без сосков, белая кожа казалась восковой. Пупка на животе не было. Он развернул лопатки, разглядывая свое отражение в зеркале — плечи, длинные худые руки, точеные изгибы тела. Посередине спины, покрытой потом, со следами от ремней, виднелись две хрупкие кости. Со смесью удивления и боли он заметил, что от его крыльев — когда-то широких, сильных, изогнутых, словно золотые ятаганы, — почти ничего не осталось. Они почернели от болезни, перья выпали, кости истончились. Теперь на их месте зияли две открытые раны, синие и мокрые от трения. Бандажи, неоднократные чистки — ничто не помогало залечить раны или уменьшить боль. Но он понимал, что истинное мучение придет, когда от крыльев совсем ничего не останется. Тогда исчезнет все, что отличало его от окружающих, все, чему завидовали другие.
Первые симптомы недомогания появились десять лет назад, когда в стержни и опахала перьев проникли крохотные споры плесени. Это был фосфоресцирующий зеленый грибок, и он разрастался, словно патина на бронзе. Персиваль думал, что это обычная инфекция. Ему очищали крылья, возвращая им надлежащий вид, каждое перо промывали маслами, но инфекция оставалась. За несколько месяцев размах крыльев уменьшился наполовину. Исчез благородный золотистый блеск, свойственный здоровым крыльям. Когда-то он складывал их с легкостью, плотно прижимая к спине величественное оперение. Легкие золотые перья прятались в углубления вдоль позвоночника, и крылья становились абсолютно незаметными. Хотя они были полностью материальными, здоровые крылья имели свойства голограммы. Как и тела ангелов, крылья не подчинялись законам физики. Персиваль мог взмахнуть ими, и они свободно проходили сквозь несколько слоев одежды.
Теперь же он не мог прятать их, и своим постоянным присутствием они напоминали ему о болезни. Боль сокрушала его. Он не мог летать. Встревоженные родственники пригласили специалистов, но они только подтвердили наихудшие опасения семьи Григори: у Персиваля дегенеративное расстройство, распространившееся в их обществе. Врачи сказали, что сначала отомрут крылья, затем мышцы. Он будет прикован к инвалидной коляске, а потом, когда крылья полностью атрофируются, а их корни начнут разлагаться, Персиваль умрет. Годы лечения замедлили прогрессирование болезни, но не остановили ее.
Персиваль открыл кран и плеснул в лицо прохладной водой, пытаясь прогнать нахлынувший жар. Конструкция из ремней помогала ему держать спину прямо, что было непростой задачей, поскольку мышцы ослабли. За прошедшие месяцы боль только усилилась. Он так и не привык к трению ремней о кожу, острым, как булавки, застежкам, впивающимся в тело, ощущению горящей разорванной плоти. Многие, когда заболевали, выбирали жизнь вдали от мира. Эту судьбу Персиваль принять не мог.
Персиваль взял в руки конверт, который ему передал Верлен. С удовольствием ощущая его тяжесть, он распотрошил его с жадностью кота, пожирающего пойманную птичку. Слегка помешкав, он развернул бумаги и положил на мраморную раковину. Он читал досье, надеясь найти там что-нибудь полезное для себя. Доклад Верлена был детальным и подробным — сорок страниц текста, — но не содержал ничего нового.
Сложив бумаги обратно, Персиваль глубоко вдохнул и надел конструкцию из ремней. Было не так больно — тело отдохнуло, пальцы перестали дрожать. Одевшись, он понял, что его вид никак нельзя назвать приличным. Одежда помялась и пропотела, белокурые волосы беспорядочно падали на лицо, глаза покраснели. Матери было бы неприятно видеть его настолько измученным заботами.
Пригладив волосы, Персиваль вышел из ванной и отправился на поиски матери. Он поднялся по большой лестнице и услышал звон хрустальных бокалов и визгливый смех гостей. Тихо наигрывал какую-то мелодию струнный квартет. Персиваль остановился на пороге, чтобы перевести дыхание. Малейшее усилие утомляло его.
В комнатах матери всегда было полно цветов, прислуги и сплетен, словно у графини — хозяйки ночного салона. Количество собравшихся сегодня превзошло все ожидания. Гостей было человек пятьдесят или даже больше. Стеклянный потолок, откуда обычно лился яркий свет, засыпал снег. Стены верхнего этажа украшали картины, которые его семья собирала пятьсот лет. Большинство из них Григори выкупили у музеев и частных коллекционеров. В основном это были подлинные шедевры старых мастеров — искусные копии картин семья Григори пускала в мир, оставляя себе оригиналы. Картины требовали тщательного ухода, от поддержания микроклимата в помещении до команды специалистов по реставрации, но коллекция заслуживала такой заботы. Там было много голландских мастеров, несколько картин эпохи Возрождения и немного гравюр девятнадцатого века. Всю стену в гостиной занимал знаменитый триптих Иеронима Босха «Сад земных наслаждений» — искусное и очень страшное изображение рая и ада. Персиваль вырос, изучая эти гротески. Представление о роде людском он получил, разглядывая большое центральное панно, которое показывало жизнь на земле. Персивалю особенно нравилось, что в аду, написанном Босхом, имелись кошмарные музыкальные инструменты — лютни и барабаны. Великолепная копия триптиха висела в музее Прадо в Мадриде, отец Персиваля лично наблюдал за ее написанием.
Сжимая ручку трости, Персиваль пробивался сквозь толпу. Обычно он смирялся с этими сборищами, но в теперешнем состоянии ему трудно было даже пройти по комнате. Он кивнул отцу своего бывшего одноклассника — тот уже много веков был вхож в их семью. Он стоял поодаль от всех, демонстрируя безупречные белые крылья. Персиваль слегка улыбнулся модельке, которую когда-то приглашал на обед, — прекрасному созданию с прозрачными голубыми глазами, из почтенной швейцарской семьи. Она была слишком молода для появления крыльев, и пока не было способа определить степень ее родовитости, но Персиваль знал, что ее семья старая и влиятельная. До того как он заболел, мать пыталась убедить его жениться на девочке. Когда-нибудь она бы стала могущественным членом их клана.
Персиваль еще кое-как терпел друзей семьи из старинных родов — ему это было выгодно, но его тошнило от новых знакомых — всех этих нуворишей, денежных мешков, медиамагнатов и прочих, к кому благоволила мать. Разумеется, они не походили на семейство Григори, но у многих получалось сочетать в себе почтение и благоразумие — то, чего требовал клан. Они имели обыкновение собираться на материнской половине квартиры, засыпали мать комплиментами и тешили ее аристократическое самолюбие. Такое поведение обеспечивало им приглашение в дом Григори на следующий день.
