Владимир Романовский - Полезный Груз
Постарел Лопухин. А тогда, в Южной Африке, был такой молодец! Жилистый, подвижный, деятельный. Скольким людям жизнь спас.
Пицетти сказал:
– Эти люди – либо близкие тех, кто побывал на Ганимеде, либо побывавшие там лично и чудом оставшиеся целыми и относительно здоровыми. Те, за счет жизней и здоровья которых вы пользуетесь благами цивилизации. Вы все, от президента до уборщицы, и включая всех, кто сейчас слушает и смотрит, и включая меня лично. Отношение общества к побывавшим на Ганимеде и оставишимся после этого калеками – позорное. Они выключены из жизни. Мнение большинства – лучше бы было этим калекам умереть. Чтобы не тревожили нас, не вызывали бы в нас чувство стыда. Медийные мощности обходят эту тему, и большинство просвещенных граждан тоже делают вид, что темы этой просто нет, и калек с Ганимеда нет. А калекам хотелось бы, чтобы о них помнил каждый, включающий в квартире свет, электрическую плиту, телевизор; каждый, говорящий по связи, едущий в троллейбусе и метро, бреющийся электробритвой – то есть, всякий, пользующийся электричеством, поскольку в наше время более половины электричества получают из гелия-три, который добывается на Ганимеде. Вот об этом как раз и хотели сказать в прямом эфире эти бедолаги. И попросили меня все это сказать за них, потому что сами они слишком эмоциональны, путаются, бушуют, и не смогли бы изложить доходчиво, чтобы до вас, дамы и господа, дошло. В принципе я уже все это сказал. Да вы и так все это знаете, только не хотите сами себе в этом признаться. Поэтому я буду говорить о другом, дамы и господа.
И Пицетти начал говорить. Говорил он недолго – минут пятнадцать. Речь его лилась плавно, эффектно, и сопровождалась театралными жестами в рамках хорошего вкуса. Он знал, что скорее всего ставит на своей карьере крест, и что это не совсем честно – будучи человеком состоятельным, он не боялся за свое дальнейшее благополучие, да и пора уже, после сорока карьерных лет, подумать об отставке. Тем не менее, он почувствовал, как начала постепенно уходить, растворяться, тяжесть в душе. Нужно быть очень сильным человеком, чтобы носить эту тяжесть годами, десятилетиями – Пицетти был сильный человек.
Он говорил о вещах элементарных – о достоинстве, сочувствии, радости и печали, о милосердии Всевышнего и неблагодарности человека. Говорил простым языком – так Лопухину было легче переводить, а публике понимать.
***
Муравьев шел сквозь фиолетовое пламя, ориентируясь по силуэтам строений, уже голый – одежда загорелась, и пришлось ее скинуть – шаг за шагом, ступая осторожно – на пути валялось много всякой дряни, частично расплавленной – железяки, стекло – и тем не менее опасной, можно рассадить подошву, а замотать будет нечем – тряпки в пламени не живут. Он нашел нужное здание возле бывшего сквера. Железобетонные несущие конструкции пока держались, здание стояло. Железные двери оплавились, стали местами ломкие либо вязкие, можно просто отдирать их от петель, тоже вязких – как отламывать и отдирать кусок багета во время ланча. От мебели в «гостиной» остались только угли. Поваленный на бок холодильник все еще сохранял форму. Люк оказался открыт – что несколько успокоило Муравьева. О люке знали только «Леша Вяземский» и он сам. Самому «Леше Вяземскому» люк и тоннель в такой ситуации были ни к чему. Предназначены для быстрого ухода в случае прибытия властей и обнаружения ими данного логова. Следовательно, «Леша Вяземский», он же Рюрик, он же Дубстер, здесь был, и вывел отсюда девушек в тоннель. Будем надеяться, что тоннель не обрушился из-за падения вблизи какого-нибудь здания, не перекрыл путь бегущим от фиолетового инферно.
Можно было последовать тем же путем, но там нужно ползти, а это долго. Муравьев вернулся на раскаленную полыхающую улицу и направился в другой конец Авдеевки. Он вспомнил, что император Нерон по слухам сидел во время общегородского пожара в Риме на крыше своего дворца и пел балладу собственного сочинения о сожжении Трои, аккомпанируя себе на лютне и глядя на охваченную пламенем столицу. Еще он вспомнил Ганимед.
***
Станцию расформировывали – запасы гелия-три в том регионе резко шли на убыль, станиция стала нерентабельной. Застолбили другое место, оборудование срочно перебрасывали – когда в одном из секторов обнаружилась утечка в реакторе.
Сделалась паника, сектор срочно задраили, и ретировались авральным взлетом, а Муравьева оставили, посчитав, что ему давно уже настала, как говорят в Южной Африке, белагра. А Муравьева в секторе в этот момент не было вовсе! Он спокойно (насколько спокойствие возможно на Ганимеде) спал в секторе по соседству. Из распиздяйства, конечно же. Ему следовало быть именно в поврежденном секторе, такой был приказ начальника, но иногда приказы игнорируются, мы не в армии. Он проспал и панику, и задраивание, и авральный взлет. Проснувшись, обнаружил, что он в секторе один. Внимание его привлек счетчик Гейгера, мирно висящий над входом и показывающий черт-те что. Сперва Муравьев подумал, что счетчик сломался, потому что так не бывает. Потом удивился, почему все еще жив и чувствует себя относительно неплохо. И даже лучше, чем обычно на Ганимеде. Он попытался связаться с кем-нибудь, и ничего из этого не вышло – связь отключили перед взлетом. Очевидно, были по этому поводу какие-то инструкции.
Потом в секторе погас свет – реактор окончательно вышел из строя, и только излучал невидимо во все стороны. Затем сработала автоматика, стенки реактора коллапсировали, он провалился в специально выдолбленную для этого яму. В аварийном красном свечении Муравьев провел в секторе сутки. В конце концов ему удалось даже уснуть. Проснувшись, он не ощутил ничего особенного. Подойдя к кофейному контейнеру, он хотел было сделать себе утренний кофе, но вниманием его завладел красный огонек, ровно мигающий на стене. Муравьев пошел в отсек управления, снял покрышку со щитка, посмотрел на индикатор. Содержание в атмосфере сектора кислорода было близко к одному проценту. Так не бывает!
В любой ситуации, решил Муравьев, следует думать рационально. Он стал думать рационально. Сперва сообразил, что жив. И при этом дышит. Он попробовал задержать дыхание. Задержал. Держал минуту. Потом две. Потом пять. Ущипнул себя за бицепс (все мужчины гордятся своими бицепсами, если уж что щипать – так бицепс). Нормально. И все десять минут без единого выдоха и вдоха. Выдохнул.
Открыл другой щиток – по наитию – и обнаружил, что температура внутри сектора минус двадцать по цельсию, и продолжает падать. А он, Муравьев, стоит в майке и шортах перед щитком, и ему не холодно.
