Ксения Медведевич - Кладезь бездны
– Ты безумен, Полдореа… – завороженно глядя в глаза Тарегу, прошептал джинн.
Нерегиль криво улыбнулся и медленно распрямился.
От ворот послышались крики:
– Сейид! Сейид! Дело до тебя есть, сейид!
Спугивая кур и оскальзываясь на помете, через двор с проклятиями бежал бритый джунгарский разведчик в распоясанном овчинном тулупе.
Тарег так же медленно, как распрямлялся, перевел взгляд ледяных, ненавидящих, вмораживающих в пол глаз на бегущего. Пошевелил кистью левой, сильной руки.
Имруулькайс, в ужасе глядевший на движения нерегиля, сдавленно всхлипнул.
А Тарег вдруг встряхнул головой, и выражение лица его поменялось, словно узор в калейдоскопе. Как будто нерегиль перестал смотреть в холодной тьме на невидимого – и ненавистного – собеседника и наконец увидел перед собой тех, кто сидел на террасе, копошился при лошадях и бежал к нему через двор. Двух насмерть перепуганных котов. Глупо скалящихся джунгар в съехавших малахаях и шлемах с обломанными перьями. И утирающего лоб вислоусого степняка:
– Сейид… эта… Элбег к тебе бежит… Вести у него, сейид, ух, заморился, сильно бежал к тебе, сейид…
– Говори, – коротко бросил Тарег.
– Элбег сильно бежит, лошадь поменяет вон тута рядом, и снова сильно побежит…
– Я сказал говори, а не болтай! – гаркнул нерегиль.
– Элбег нашел господина Меамори с остальными кошаками, тьфу, прощенья прошу, сейид, с остальными… этими… как их… сумеречниками, во! – враз просиял джунгар и оскалил щербатые зубы.
– Держи дирхем и иди напейся, – благосклонно кивнул Тарег.
Сомлевший от счастья степняк подхватил монетку и враскоряку побежал к джунгарам, уже встречавшим его радостным гомоном.
Нерегиль смотрел ему вслед с непроницаемым выражением лица. Имруулькайс боялся вздохнуть или двинуться.
Наконец Тарег усмехнулся и посмотрел на разом сжавшегося кота.
– Вот так, Имру.
Джинн лишь сглотнул и слабо кивнул. С кривой усмешкой нерегиль некоторое время понаблюдал за джунгарами, с радостными возгласами передававшими по кругу бурдюк. А потом сказал:
– Люди… что ж. Люди, Имру, ни в чем не виноваты.
Вздохнул и пошел по ступенькам вниз.
К нему уже топали гремящие панцирями тысячники. Джунгары нюхом чуяли предстоящий поход – и устремившуюся к ним волю Повелителя.
Потихоньку отживая, но все еще поглядывая – мало ли что – в спину удаляющемуся Полдореа, черный кот встал на четвереньки и зябко повел лопатками. Потом сказал:
– Ладно, Хафс, хватит дрожать, все кончилось уже.
Парсидский кот более всего походил на распушенный комок козьей шерсти, забытый в пыльном углу нерадивой хозяйкой. Признаков жизни, во всяком случае, он не подавал.
– Хафс?..
Комок шерсти поднял ушки и развернулся в серого кота:
– Во имя Всевышнего, дядя. Были бы на мне штаны, я, клянусь Хварной, наделал бы в платье… Он всегда такой, этот ваш Тарег?..
– Нет, Хафс, не всегда. Иногда у него случаются приступы ярости, и тогда ему лучше не попадаться под горячую руку.
– Ааааа?..
– Ах, это? Это он еще добрый…
– Во имя Милостивого! Клянусь священным огнем!.. – заужасался серый джинн.
В ответ на это Имруулькайс брякнулся на нагретые доски и блаженно потянулся:
– Ты бы определился с конфессией, племянничек.
– Чего?..
– Реши, чем клясться, толстый дурак. А то как-то неудобно перед пророком Ахура-маздой получается. Да и перед Всевышним тоже неудобно. Вот понадобится тебе помощь, Ахура-мазда подумает, что ты следуешь вере Али, а Всевышний – что ты огнепоклонник. И сгинешь ты, толстый мой родственник, ни за что, и даже медного фельса не дадут за твою враз похудевшую душу…
– Ааааа… гула…
– Ну, положим, гулы здесь есть, но чтоб увидеть их, Хафс, необходимо выйти в более безлюдное место, чем…
– Гула, дядя…
– Да хватит дрожать, трусливое толстое рыло, я же сказал…
– Гула!!! Сюда идет гула!!!
– Как?!
В одно мгновение Имруулькайс оказался на всех четырех лапах и с вытянутым вверх напряженным хвостом.
– Ох ты ж помет Варагн и тысячи аждахаков…
Племянник джинна не стал возмущаться кощунственной божбой и насмешками дяди. С мягким стуком он рухнул на доски террасы и потерял сознание.
Через двор размашистым шагом, улыбаясь клыкастым ртом, метя подолом и звеня монистами, шла гула. Игривым жестом поправив бахромчатый платок на голове, она подбоченилась и крикнула:
– Здравствуй, начальствующий, как бы тебя ни звали! А подай мне на ручку, мой серебряный, я тебе привезла известия о важном деле и длинной дороге Тахира ибн аль-Хусайна!
От нее шарахнулись – врассыпную. В пустом круге остались лишь гула и Тарег.
– Ну здравствуй, Варуна, – ровным голосом сказал нерегиль.
Увидев, кто перед ней, гула упала на колени и уткнулась лицом в землю.
– Разрешаю поднять глаза и смотреть на меня, – негромко проговорил Тарег.
– Я нашла Тахира, о Страж, – задрав кверху звенящую монетами голову, почтительно сказала гула.
– А Элбег ибн Джарир нашел Меамори. Будешь должна ему и его людям.
Смуглая кудрявая женщина в ярком платье вскинула руки в благословляющем жесте и снова поцеловала землю перед Тарегом:
– Да буду я жертвой за тебя, о Страж. Я буду должна человекам из названных.
– Свидетельствую твой долг, о женщина, – благосклонно кивнул нерегиль.
И протянул гуле правую руку. Та еще раз поцеловала перед ним землю, благоговейно облобызала ладонь Тарега и прислонилась к ней лбом.
– Разрешаю подняться и говорить со мной, – спокойно проговорил нерегиль.
Гула рассыпалась в благодарностях и снова припала к его ногам.
Имруулькайс видел, что выражение лица у Тарега такое же, как во время разговора с джунгаром. Бесстрастное, разве что чуть презрительное.
Как у богов и ангелов из холодной, ветреной тьмы.
* * *Лагерь хатибского джунда,
вечер следующего дня
Вертя в руках чашку с кумысом, Элбег, сын Джарир-хана, довольно скалился. В походе вместе с ашшаритским именем он сбросил и ашшаритскую внешность: в грязном веселом степняке никто бы не узнал степенного юношу Убайдаллаха ибн Джарира, посещавшего собрания в Пятничной мечети Харата. Куда девался воспитанный молодой человек в биште из тонкой шерсти и мягких туфлях, поэт и завсегдатай веселых домов? На войлоках сидел бритый, со свисающим на ухо потным чубом джунгар в видавшей виды стеганке, на запястье болтается плеть в ременной петле, в ухе – серьга, а в красных обветренных пальцах с черными ногтями – деревянная царапанная чашка с кобыльим молоком.
– Вот чего ты ржешь во все зубы? Пей-пей, Повелитель жалует, – прошептал ему под локоть старый Толуй.
Толуй ходил в походы еще с отцом Элбега, а уж дед Толуя, да будут довольны им Тенгри и Всевышний, брал хорасанские города под знаменем самого Повелителя. Рассказы деда старый воин помнил хорошо: от них попеременно хотелось то до ветру из юрты выбежать, потому как становилось до усрачки страшно, то вскочить на молодого коня и погнать в степь и там сносить головы – цветущих алых маков или людей, все равно. А потом прижимать на кошме молодую горячую пленницу. Прямо как дед. Тот пригнал из хорасанского похода целый табун коней, стадо овец и толпу рабов обоего пола. Толуй еще застал пару старух, годных только скрести шкуры, на которых показывали и говорили: вот их после осады Нишапура дед выменял на мешочек перца, до того дешевы стали рабы.
Видимо, именно память о дедовых рассказах – в особенности тех, после которых хотелось бежать до ветру, – заставляла Толуя мяться и кукожиться от страха в присутствии Повелителя. Элбегова же память явно не хранила в себе ничего подобного, и тот знай себе хихикал, поплескивая кумысом, скалил белые зубы и то и дело протирал потную бритую голову рукавом: весеннее солнце изрядно припекало, но Элбег, как настоящий джунгар, и не думал сбрасывать ватную стеганку.
Повелитель, меж тем, полулежал на подушках и вяло пригубливал чашку с рисовым ханьским вином. Кумыса, как известно, Повелитель не пил – почему, неизвестно, а Всевышний знает лучше. Рядом с ним на подушке залегал черный кот-джинн и почему-то казался уменьшенной копией господина нерегиля. Наверное, оттого, что тот облачен был в черный халифский кафтан и глядел такими же удлиненными, большими, кошачьими глазами – прямо как в рассказах Толуева деда.
– И вправду, что ты смеешься? – поморщился Повелитель в свою полную чашку.
И сердито выплеснул ее на ковер – не понравилось, видно.
– Я ж с чего смеюсь, сейид! – отхлебнул кумыса довольный Элбег. – Я с ашшаритов смеюсь!
– Да-аа?..
– Жадные они – вот с чего я смеюсь! Если б не ашшаритская жадность, сейид, не нашел бы я господина Меамори, хе-хе, вот и смеюсь…
– Ну говори, говори…
– А что тут скажешь, сейид? – И Элбег снова хлебнул из чашки, проливая на грудь. – Тахир приказал Меамори с Иэмасой взять под стражу, так?
