Ариадна Борисова - Люди с солнечными поводьями
– Все равно в Диринге не рыбачат и льда на зиму не берут. Гиблое место, мертвая вода. Здесь грешные останки скорее затянет в какое-нибудь чертово окно, открытое из Преисподней.
Сам Абрыр и закинул турсучок как можно дальше.
Люди испуганно застыли. Было от чего оторопеть: брызги на месте падения вещицы вздыбились огромной сверкающей чашей! Темные волны плеснули о берег громко, тяжко, словно в Диринг свалился добрый осколок скалы. И тут же со дна озера, током пройдясь по земле, послышался низкий звериный рык.
– Водяной бык[76], – растерянно предположил кто-то. От ужаса никто не заикнулся о Мохолуо.
– Шаманский дух голос подал, – спокойно сказал Силис. – Провожает Сордонга в Жабын. Поест жертвенной пищи и уймется.
Распоряжаться обрядом вызвался отрядник Быгдай, знающий толк в подобных делах. К столбу подтащили глухо мычащего тельца. Жрецы поспешно отдалились к березовой рощице. Сандал хотел отвернуться, но в обряде было нечто завораживающее, словно околдовали взгляд. Неуловимым движением батаса Быгдай взрезал грудину бычка. Тот страшно заревел, колени судорожно затряслись. Старшины держали жертву крепко. Схлестнулась с дымом горячего пепла, густо хлынула на землю, исходя паром, кровь. Холодный ветер донес до главного жреца запах нутряной, отдающей железом соли.
Телец еще жил, хрипел и ворочал белками, когда Быгдай сунул в разверстую рану руку по локоть и порвал сердечную жилу. Бездыханное животное повалилось на бок. Темно-красный содрогающийся ком передали Хорсуну. Выжав кровь из бычьего сердца в чашу, багалык помазал основание столба, обрызгал фигурки на шестах. Свежеснятую с головой и копытами шкуру подвесил на перекладинах, отрядив посланца на север. Передал чашу с остатками крови Быгдаю для кропления жертвенного костра.
Песнь-заклинание, призванная обмануть духов, поплыла с дымом над волнами Диринга. Озеро притихло, словно выжидая чего-то.
– Багровый сок над жертвенным огнем, в гонца влети и помоги ему с поклоном и почтением от нас шаманским духам отвезти дары. Пускай они, смягчив свое нутро, не помнят худа, что питомцу их лихие незнакомцы принесли…
Из ошметков телячьих печени и почек, закинутых для воронов на макушки деревьев, капала кровь. Всюду под кустами валялись обрезки кишок и рубца, предназначенные зверью. Пожарив нанизанные на прутья куски мяса, Малый сход тоже вкусил жертвенной еды. Лишь когда в жирно дымящемся огне сгорело все до последнего кусочка, а старшины сложили кости тельца под столбом, приблизились из рощи жрецы.
Сандал произнес оберегающую молитву. Люди трижды обошли жертвенник по кругу, стегая друг друга можжевеловыми ветками.
– Прочь, прочь, прочь! – кричали они без остановки, чтобы стряхнуть с себя нечисть, сбежавшую от огня. Для пущей верности бросили поперек тропы три березки. Чистая березовая плоть замкнет бесам дорогу в Элен.
…Сандал убедился: это черная шкура тельца хлопает на ветру. Взялся за веревки-перила, глянул вниз, готовый к долгому спуску. Внезапно взгляд привлекли две беспорядочно движущиеся тени, в этот раз на поляне у Скалы Удаганки.
Беспокойное сердце жреца опять смятенно забухало. Но вскоре глаза потеплели, высмотрев двух лосят-недоростков. Длинноногие играли, гонялись друг за другом.
Вгляделся пристальнее и замер в удивлении. На крупной, вытянутой голове одного лосенка дыбились темные кожистые шишки с вызревшими пеньками будущих рогов. Второго поначалу можно было принять за домашнего бычка, потому что на его голове уже красовались рожки – прямые и острые, как колышки. Однако морда у него была такая же, как у всех лосей, горбатая и обрубленная книзу.
Жрец рассмеялся. Вероятно, его зрение вступило в сговор с воображением и дорисовало облик телков. Вряд ли отсюда можно углядеть подробности вроде рожек, а тем более роговых припухлостей… И сразу же, дивясь еще больше, Сандал ясно увидел, что рогатый лосенок злобно толкает собрата головой в бок, тесня его к валуну у пещеры. На игру это было мало похоже. Безрогий замычал громко, жалобно, и с вершины Скалы Удаганки, потревоженная звуком, поползла шапка снега. Миг – и сугроб вырос у пещеры, закрыв собою вход, валун и обоих лосят.
* * *– Мне сказали, что ты ходила убирать Сордонга к похоронам, – проронил Тимир с деланым равнодушием. – Ты знала его?
– Не з-знала, – ответила Урана, запинаясь, и в замешательстве покачала люльку со спящей собакой Радость-Мичилом. Ей хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю куда угодно, пусть в Джайан, только бы не видеть недоверчиво холодеющих глаз мужа. Глядя в сторону, все же нашлась: – Но ведь и ты ходил хоронить отшельника.
Кузнец не стал спрашивать дальше, вышел в кузню.
О-о, сколько же времени будет тяготеть над Ураной ее тайна, сколько еще изворачиваться и лгать?! Может, рассказать Тимиру о врученных Сордонгом каплях, пособивших рождению сына? Муж поймет. Он не меньше ее ждал ребенка. Но тогда придется признаться в краже ножа. Тимир непременно разгневается…
А если повиниться наполовину, не говорить о том, что шаман принудил к воровству?
Нет, тоже не выйдет. Урана не надеялась на себя, боялась в порыве выложить все как на духу. Да и облегчит ли истомленную душу частичная правда? Лучше уж продолжать молчание.
Вздохнув, женщина решила крепче занять себя делом, унять сердце шитьем. Достала из короба белую ровдугу на платьишко Илинэ и когда-то оставленный матерью лоскут с образцом вышивки из подшейных оленьих волос.
Сквозь тонкий узор, как из причудливо переплетенных корней памяти, на женщину глянули улыбчивые материнские глаза.
Где же ты, матушка, умеющая подсказать и утешить? Много минуло весен, а бесталанное дитя твое все еще нуждается в ласке понятливой материнской руки, в спасительных, мудрых словах…
Урана не стала набрасывать рисунок узора отточенным углем, положилась на сметливость внимательных рук. Пусть стараются-вышивают, а она, молясь светлым богам, станет смотреть на них и направлять узор будто бы со стороны. Летучие движения пальцев незаметно соединятся с движением духа, и в душу, может быть, снизойдет успокоение.
Во время работы Урана всегда разговаривала с богами, просила даровать здоровье всем знакомым и близким. Преисполняясь благости, чувствовала себя чороном, полным кумыса. После шитья перемещалась по юрте медленно, осторожно, чтобы не сразу расплескалась, дольше побыла в ней жарко волнующаяся молитва. Похожее чувство знакомо тем, у кого в жилах играет и поет кровь мастеровых предков.
Но сегодня не пришли ни спокойствие, ни созвучие узора с песней.
Урана вспомнила, как мать прикатила однажды на оленях, когда в Месяце мунгхи устоялся санный путь, проведать мужнюю девятивёсную дочку и передать ей кое-какие секреты мастерства.
– Не надо так отрывисто, – учила она. – Помнишь, как ровно и гладко снует в речных волнах солнечная дорожка? Так же и тут. Оборотистая игла, гляди, лучиком нырнула в полотно и вынырнула, нырнула и вынырнула, оставила след меленький и прямой. Шорох правильного шитья-вышивки близок к мерному плеску волны. Пальцы внемлют ему, слышат, слушают и слушаются. Живой струйкой льется строчка. Она называется «лесенкой». Есть еще строчки «небо», «ураса» и «стебелек». Идешь по земле и все подмечай: виток тумана над излучиной, изогнутую ветку в инее, отпечатки мышиных лапок на снегу. Смотри, как ярко лето и осень расшивают землю крашеными нитками. Сядешь вышивать, вызовешь в памяти земную красоту, и она вникнет в нити и петли, ляжет в твои узоры. Помни, дочка, твоя работа – лицо твоей души.
Урана тогда как раз простудилась. Ночью ей было жарко, тело горело. Мать встала, наново перестелила разметанную постель, напоила дочь каким-то снадобьем. А утром спросила:
– Что за сны тебе снились?
– Цветные, – слабым голосом отозвалась Урана. – Сперва было темно и страшно, а после вдалеке увиделся выход. Я приблизилась к дверце. За ней – небо сплошное, да какое красивое! Лучами прошито, голубые звезды мерцают сквозь пеструю радугу, все вперемешку. И я поплыла по небу. Внизу зеленая земля сквозит, высятся горы и скалы. Большая Река течет, обликом ласковая, будто добрая бабушка…
– Быть тебе мастерицей, – сказала задумчиво мать.
Позже Урана сдружилась с Большой Рекой. Летом часто сидела на обрывистом берегу мыса в тени прохладного ельника, наблюдая за просвеченными солнцем волнами. Привыкла ходить сюда. Обидевшись на кого-нибудь, выплакивала реке-бабушке свои детские горести. Норов реки зависел от вёдра или ненастья, но волны всегда успокаивали Урану, участливо пришептывая либо негодуя и шумно браня обидчиков.
А еще девочку изумляли речные одежды и украшения. Взбитые оборья облачной пены, лунная гривна со стелющимися до берега серебристыми полукольцами, сверкающее зимнее убранство с прошвами тропинок к подсиненным полыньям… Река хранила на дне множество земных и человеческих тайн, а в волнах ее, словно в сдержанных пальцах искусницы, скрывались нерастраченный пыл и усердие существа, не ведающего безделья.
