Дарья Зарубина - Верное слово
– Варя говорила как-то, что у них в больнице место есть сестринское, – продолжила Маша, – хотя… по медицине у нас всегда была Нелли… – Она всхлипнула, ткнулась влажной щекой в грудь Игоря. – Вот бы сладилось у Лены с Иваном Степановичем. Хорошо было бы, правда?
– Спи, сваха Ханума, – усмехнулся одними губами Игорь. – Приедем и обо всём подумаем. Но по окнам скакать и под заклинания боевые лезть уж точно больше не дам. Ты у меня какой-то сумасшедший неисправимый романтик…
– Я у тебя социалистический реалист, – фыркнула Маша, поудобнее заворачиваясь в одеяло. – Верю в светлое коммунистическое будущее в отдельно взятом городе Карманове. Как я могла у мамы Гали сидеть, если ты… если тебя нет рядом? Взяли бы сразу, может, Нелли и Сима…
Маша заплакала.
– Не надо, – оборвал её муж. – Бабка говорила, от слёз мёртвым только тяжелее. Не тревожь их там.
– А сам меня ругал, – отозвалась Маша, улыбнулась сквозь слёзы. – Советский маг, атеист, ты же понимать должен, что нет никакого «там».
– Так я и в ангелов верить не должен, однако же знаком сразу с несколькими, а на одном даже женат.
Ник Перумов
Течь тебе кровью
Закат угасал, и вместе с ним угасала, стихала канонада, уползая куда-то дальше на запад, за Днепр, за быстро темнеющие кручи правого берега. Вечер накатывал с востока, неостановимо, заливая мраком всё вокруг.
Если бы ещё армия могла наступать так же невозбранно…
Растянувшаяся на сотни километров вдоль могучей реки линия фронта тоже готовилась к ночи. Заступала в боевое охранение свежая смена, ночные наблюдатели вылезали из глубоких блиндажей, позёвывая и потягиваясь – весь день они спали, ничуть не тревожимые даже грохотавшей канонадой.
Сейчас наступало их время.
Обычные солдаты тянулись к кухням, где могли. Где нет – к кухням отправились котловые команды. Все знали – там, за Днепром, солдаты в фельдграу точно так же собираются ужинать. Армии стояли тут уже достаточно долго, чтобы нехитрый фронтовой быт успел устояться, а дикая мешанина людей, лошадей, машин, орудий, танков и всего прочего, потребного ненасытному молоху фронта, обрела некую внутреннюю упорядоченность – хотя, разумеется, упорядоченность эта не имела почти ничего общего с уставной.
Была осень, и серые языки туч, протянувшиеся на всё небо, не скупились на дожди, но последние несколько дней выдались на удивление сухими. И армия, упёршаяся лбом в днепровскую стену, радовалась – радовалась искренне, искренне же забывая, что совсем рядом с каждым из облаченных в шинели людей стоит смерть, равнодушная и ждущая.
Как ни странно, к этому тоже привыкаешь.
Левый берег Днепра, низкий и топкий, исчертила паутина траншей, раскинувшихся словно кровеносные жилы. К самой воде спускались крытые ходы секретов, тщательно замаскированные всем, что попалось под руку.
Сцена была готова. Днепр ждал.
– Течь тебе кровью.
Женщина в просторном белом балахоне, ниспадавшем до самых пят, стояла по щиколотку в осенней воде. Захоти кто-нибудь написать картины «Ведьма на днепровском берегу» или, скажем, «Заклинательница воды», то, честное слово, не нашёл бы лучшей модели.
Другое дело, что картина бы у него получилась исключительно реалистическая. Даже соцреалистическая.
– Течь тебе кровью, – повторила женщина. Если издали глядеть – согбенная старуха, седые нечёсаные космы свисают неопрятными сосульками, щёки ввалились, нос торчит, как у покойника. Лицо продолговатое, некрасивое, как говорится, ночью приснится – спать не сможешь. Она поворотилась к днепровскому простору, вытянула руки, раскрыв ладони вечереющему небу.
И сама она, в нелепом белом одеянии, была сейчас как на ладони. Наблюдатель с той стороны реки заметил бы её тотчас, резко выделявшуюся на стремительно темнеющем фоне.
– Течь тебе кровью, – в третий раз бросила заклинающая. И уронила руки.
От её ног к противоположному берегу воду прочертила стремительная линия, словно от невидимой лески. Пробежала и исчезла, скрылась без следа, только тяжкий вздох пронёсся над холодными днепровскими заводями.
Метрах в двадцати за спиной женщины тесным кругом стояло полдюжины военных – пятеро в простой, даже замызганной, полевой форме без погон, на плечи наброшены бесформенные, видавшие виды ватники; местами грубо заштопанные, местами – прожжённые. На головах выгоревшие чуть не добела пилотки, не слишком подходящие по погоде. Ни наград, ни нашивок – ничего. Так мог одеться разве что какой-нибудь нестроевой обозник.
Шестой же, надменного вида высокий старик, с худым и хищным лицом и кустистыми бровями над столь же впалыми, как и у заклинательницы, щеками, напротив, облачён был в генеральскую форму, с лампасами; грудь его украшал полный иконостас орденских планок. На мягкие сапоги старый генерал надел нелепо и странно выглядящие галоши. Вид он имел брюзгливый и недовольный. На хрящеватом носу устроились круглые очки; генерал, впрочем, частенько их снимал, вглядывался в даль, не щурясь, так что могло показаться, что очки эти ему нужны совсем по другим причинам.
Заклинательница медленно повернулась, словно слепая, двинулась прямо к военным. Пятеро в замызганных ватниках переглянулись, но генерал – генерал-полковник, если судить по звёздам, – не пошевелился, и его свита не рискнула даже переступить с ноги на ногу.
Женщина шагала, словно сомнамбула, мокрый подол её балахона волочился по жухлой осенней траве. Под запавшими глазами легли глубокие синюшные тени, губы побелели, в лице не осталось ни кровинки.
Никого вокруг она словно и не замечала.
Генерал-полковника и его свиту она миновала, даже не покосившись в их сторону, продолжая идти по прямой.
И только когда она удалилась от них шагов на тридцать, старый военный резко кивнул. Один из его спутников ответил столь же коротким и молчаливым кивком, вскинул правую руку и быстро опустил, явно подавая какой-то сигнал. Из кустов вдалеке выскочили три фигурки, бросились к бредущей женщине, накинули ей одеяло на плечи.
Заклинательница остановилась.
– Чай для неё не забудьте, Игорь Петрович, голубчик, – скрипуче сказал генерал. Тон его казался вполне мирным и чуть ли не дружелюбным, но проворство, с каким один из свитских кинулся к женщине и окружившим её солдатам, говорило, что слова генерал-полковника следовало принимать к совершеннейшему исполнению и притом немедленно.
– Вольно, господа-товарищи. – Генерал окинул взглядом оставшуюся с ним четвёрку. Обращение его не имело с уставным или хотя бы принято-армейским ничего общего. – Высказывайтесь. Начнём с вас, Семён Константинович, как самого младшего…
Коренастый военный средних лет, с красноватым полным лицом – таких на фронте обычно за глаза зовут «кладовщиками» вне зависимости от звания и должности – поспешно вытянулся, несмотря на отданную только что команду «вольно».
– Товарищ генерал-полковник…
– Отставить, – сварливо сказал тот. – Здесь все свои, Семен Константинович, сударь мой.
– Виноват, ваше высокопревосходительство, Иннокентий Януарьевич. Я, признаться, впечатлён. Однако предсказать результаты едва ли удастся так просто. Воздействие, несомненно, труднокатегоризируемое. Я пытался на ходу сделать разложение – по Маркину, по Самсонову и…
– И по мне, – деловито, без эмоций закончил старик в советской генеральской форме, но требовавший, чтобы среди «своих» к нему обращались «ваше высокопревосходительство».
– Так точно-с, господин генерал-полковник. И по вам.
– Разумеется, ничего не получилось, – сухо обронил Иннокентий Януарьевич.
– Виноват, ваше высокопревосходительство!
– Оставьте, голубчик. – Старик вяло отмахнулся. – Я тоже раскладывал. И тоже ничего не получилось. Тут, боюсь, интегрировать надо, без предварительного разложения… Что сказать хотите, Михаил Станиславович?
Высокий широкоплечий офицер, в котором за версту читалась гвардейская выправка, тоже далеко не молоденький, однако державшийся очень прямо, отчеканил:
– Интегрировать придётся компоненты с самое меньшее пятью неизвестными…
– Если не с шестью, – перебил его третий из свиты генерал-полковника, с роскошными усами, сливавшимися с не менее роскошными бакенбардами, которые так и тянуло назвать «гусарскими».
– Верное наблюдение, Севастиан Николаевич, – суховато-официально кивнул старик. – С шестью, скорее всего.
– Однако эта неопределённость – пять переменных или шесть – в свою очередь, создаёт при интегрировании…
– Это вообще не интегрируется, господа, – негромко сказал четвёртый офицер, с густой окладистой бородой, донельзя похожий на старого казака с картины о войне 1812 года. – Прошу прощения, Иннокентий Януарьевич, что перебиваю.
Старик на миг нахмурился, губы его шевельнулись.
– Нет, голубчик, вы правы. – Все остальные, было подобравшиеся, похоже, дружно выдохнули с облегчением. – Правы, Феодор Кириллович. Не интегрируется. Но это и хорошо, что не интегрируется. Мне, признаться, так и ощущалось.
