Алёна Харитонова - Жнецы Страданий
Подорожную суму собирать не пришлось, она и без того залежалась за столько-то дней.
Толком не попрощавшись с родителями, так до конца еще и не поняв, что все-таки произошло, Тамир оказался за воротами Елашира.
…Он как будто оцепенел, а в голове не осталось мыслей. Пустота. Потому что не мог рассудок воспринять такое откровение. Он, Тамир, сын пекаря Строка, единственный ребенок своих родителей – толстый, хворый, нескладный, постоянно мучающийся одышкой, и вдруг… Осененный? Быть такого не может!
Но даже своим окаменевшим сознанием парень понимал – креффы не ошибаются. Никогда. И если его выбрали, то впереди обучение в Цитадели. А как же тогда Старград, Радим? А мать, отец – как? Вся их отрада – сын. А тут – разлучиться на пять лет! Да переживут ли они? Одно дело знать, что единственное дитя в тепле и сытости, а другое – в Цитадели обучается, не пойми на кого.
Вот тогда набрался несчастный смелости спросить у молчаливого спутника, кем суждено ему стать. Донатос посмотрел на него своими оловянными глазами и сказал:
– Первый год никем. А дальше поглядим.
Почему-то эти слова успокоили парня. Чего, спрашивается, всполошился? Поди, отправят к целителям учиться припарки ставить да зелья варить. Почему к ним? Да потому что, прямо скажем, ратоборец или колдун из Тамира получится Ходящим на смех. А целительство – дело небось нехитрое. Если уж хлебы месит, то сварить травяную настойку как-нибудь сумеет. Так думал юный странник.
А покамест лежала перед ним дорога. И дорога эта тянулась через лес.
Никогда ранее парень не был в такой глухой чащобе. По чести сказать, он боялся леса. Однажды, когда ему было, должно, весен пять, мать взяла сына по клюкву. Тогда был знатный урожай ягод, бери – не хочу, целыми кузовами. И женщина собралась пополнить запасы.
Долго тогда ходили они по упругой мшистой земле, и мальчик смотрел, как в лунки его следов набирается черная вода. Угрюмо шумели высоко над головой сосны, и незнакомая птица кричала в ветвях. А воздух был сладкий-сладкий, слаще земляники, которую он так любил.
Как уж так получилось – кто теперь скажет, но Тамир, залюбовавшись и заигравшись, отошел от ползающей на четвереньках матери. Кочка, пригорок, трухлявый пень, развесистый папоротник, старый замшелый выворотень, и вдруг – сразу по грудь в холодную вязкую жижу!
От ужаса даже закричать не смог – дыхание перехватило, особенно когда скудным детским умишком понял, что под ногами нет дна, а только ледяная муть, неумолимо затягивающая в трясину. Жадная топь стиснула ребра, сдавила грудь, мальчик закричал, срывая голос, забился, чувствуя, что стало тянуть еще сильнее, еще неумолимее…
Мать прибежала вовремя, по самый подбородок засосало дитя прожорливое болото. Еле удалось вытащить несчастного – грязного, испуганного, хрипящего, с трясущимися губами и дорожками слез на пухлых щеках.
Тамир навсегда запомнил то отчаяние, одиночество, жадные объятия трясины и… равнодушный шум леса, которому было все равно – умрет несчастный мальчишка или останется жить. Помнил он запах прелой земли и тухлой воды, запах травы и хвои. С той поры мать более не брала единственное дитя в лес. И сама не ходила. Тоже, видать, натерпелась. Бруснику, клюкву, чернику и землянику покупали на торгу.
И вот чаща. Тихая, умиротворенная… Но все равно кажется, будто каждая веточка норовит зацепить за одежду, а каждая кочка – выбить неуклюжего наездника из седла. Но все-таки только когда остановились на ночевку, а Донатос очертил обережный круг, Тамиру стало по-настоящему страшно.
Крефф спокойно спал, а его найденыш лежал и, обмирая, слушал, как где-то воет невидимая тварь, как шуршит валежник под чьими-то то ли ногами, то ли лапами, видел, как в нескольких шагах от стоянки горят голодом зеленые глаза. А еще казалось, будто кто-то зовет Тамира, тоненько, ласково, напевно.
Он ежился, крепко зажмуривался, надеясь уснуть, но с закрытыми глазами делалось только страшнее. Так и чудилось – тянутся из тьмы жадные руки Ходящих. Сам того не замечая, паренек стал тихонько поскуливать от ужаса, зарываясь носом в шерстяную накидку. Донатос тут же поднялся, подошел к подопечному и, вполсилы пнув его ногой в живот, прошипел:
– Заткнись, пока язык не вырвал! Никто тебя не тронет, а спать не дашь – мигом за круг вышвырну!
И, еще раз пнув дурня под ребра, колдун вернулся на свой войлок.
А Тамир так и не сомкнул глаз; примеривался к боли, оставленной грубыми сапогами креффа, да держался за оберег под рубахой. Наутро, когда странники покидали место стоянки, юноша заметил недалеко от обережной черты растерзанного зайца.
Да… Тяжело далась дорога: жгла сердце тоска, разъедали душу сомнения и страхи. Потому встреча сначала с улыбчивой, теплой, такой домашней и такой обыкновенной Лесаной стала для измученного опасениями и недосыпом парня настоящей отрадой. А уж знакомство с застенчивой, тоненькой, словно камышинка, Айлишей и вовсе окрылило отчаявшегося было Тамира. Отчего-то вдруг пригрезилось, как они вместе будут учиться на лекаря…
2
Высокие, обитые железом ворота были черны от старости. Но дерево не рассохлось, а наоборот, словно закаменело. Такие не вдруг выломаешь, их и отворить-то недюжинная сила потребуется.
Путникам открыли после третьего удара. Два крепких молодых парня медленно, с усилием разводили створки. Тамир заметил, как Донатос презрительно дернул уголком рта и сказал одному из привратников:
– Что, Велеш, пока меня не было, небось ничего тяжелее своего… не поднимал?
У Тамира заполыхали уши. Он и подумать не мог, что мужчина – крефф! – может сказать такую срамоту при трех девках.
Клесх только хмыкнул. А парень, которому было брошено это грубое замечание, сказал учтиво:
– С возвращением, наставник.
Путники неспешно въехали во двор Цитадели.
Лесана разинула рот. Ей, выросшей в деревне, было непонятно, как такие стены вообще могли возвести? Это ж какую силищу надо иметь, чтобы на самую верхотуру затаскивать огромные булыжники? Это ж сколько камня требуется и где его взять? Невдомек было девчонке, что в окрестном лесу была каменоломня, в которой частенько ломали спины наказанные за проступки выучи.
Поэтому пока ее изумляло все. И высокие башни, и каменный колодец посреди двора, и булыжная мостовая, и даже мощные столбы, врытые вдоль стен. Правда, зачем они нужны, понять не удалось.
А еще по стенам здесь полз бурый лишайник и мох, какой водится в лесу, там, где торчат из земли каменные лбы слоистых валунов.
В Цитадели не было зелени. Ни травинки, ни вьюнка. Здесь все дышало холодом, и каждый негромкий шаг отзывался гулким эхом. Надежный оплот, который не разрушить. Высокие стены, которые не преодолеть. Огромные ворота, которые в одиночку не отворить.
Девушке казалось, будто она попала в какую-то небывальщину. Небывальщину, где не надо бояться Ходящих. Вот дуреха-то, а она еще не хотела ехать! Чего, глупая, боялась? Непонятно. И странница радостно улыбалась, вертя головой направо и налево, однако тяжелый взгляд Клесха несколько охладил восторженный пыл деревенской простушки.
Но все-таки до конца побыть серьезной Лесана не смогла. Соскользнув со своей пегой кобылки, она ступила на мощеный двор. Казалось, вот она, сказка! Вот оно, чудо! Даже сердце зашлось.
Но вдруг быстрые тени замелькали над головой и ржавый клекот эхом полетел над Цитаделью. Лесана в ужасе распахнула глаза, и в них отразились парящие кругами черные птицы. Во́роны… Предвестники смерти, падальщики. Их хриплый грай упал с неба, рассыпавшись эхом.
Откуда здесь эти мерзкие птицы? И почему их никто не прогонит? Холодный пот заструился меж лопаток. Все знают, где кружит ворон – ходит смерть. Словно издалека девушка услышала скрежет опускаемой решетки ворот. На душе отчего-то сразу стало холодно и маетно. Будто захлопнувшиеся ворота навсегда отрезали трех новых насельников Цитадели от привычного мира. Там, за стенами, осталась весна с ее талой водой, первой пробивающейся из разопревшей земли зеленью, и синим, будто бы подкрашенным лазурью, небом. А тут во дворе вдруг повеяло унылой осенью.
Серая мостовая. Серые, покрытые седым мхом стены и крыши. Даже крохотный пятачок неба, едва виднеющийся из-за шпилей башен, теперь казался бесцветной заплаткой, грозящей в скором времени осыпаться на землю моросящим дождем. И отовсюду вдруг запахло сыростью, стынью и каким-то осязаемым отчаянием, которое словно свило гнезда в древних камнях.
Один из во́ронов слетел вниз и, опустившись на крышку колодца, уставился на Лесану блестящими и переливчатыми глазами. Девушка попятилась, привычно стискивая ладонью оберег, подаренный женихом. Неужели во́рон, которого еще называют вестником Ходящих, почуял в ней скорую жертву?
