Ксения Медведевич - Ястреб халифа
Махтуба видела в нерегиле щуплого мальчишку без царя в голове, которого следовало отлавливать четыре раза в день для приема пищи – Всевышний дал ашшаритам намаз и время обеда после намаза, – и следить, чтобы юный глупец не засиживался допоздна, ай-вах, с книжками, «а лучше бы вы засиживались на крыше с девушками, господин, ну что за обычаи такие, сколько вам лет уже, а ни одной рабыне не завернете подол, и от этого вы тоже злитесь, а что, старая Махтуба все понимает, а вот посмотрели бы хоть на Сухейю, вах, какая девочка, халифу впору, полногрудая, широкобедрая, в книжках ваших таких небось нету…»
От объяснений – матушка, это же сумеречник, он только с виду как юноша, а сам небось уже незнамо сколько веков бродит под этим небом – Махтуба только отмахивалась. Сто лет были для нее невообразимым сроком, а уж «многие сотни лет» – такое просто не укладывалось в голове и потому проскальзывало мимо ушей. Старая невольница знала «вчера», «на прошлой неделе» и «перед Рамазза о прошлом годе» – а на большее ее не хватало. Тарег выглядел худым и, по правде говоря, вечно не выспавшимся – и материнское чувство Махтубы трубило тревогу, требуя немедленно взять лишенного женской заботы заморыша под обширное крыло своей нежной опеки.
– Что встала, о ущербная разумом, тебя не к колодцу, тебя к джиннам посылать, наливай, наливай воду в касса[43], – отчитывала и подгоняла юную испуганную невольницу управительница.
Девушка служила нерегилю уже много месяцев – с тех самых пор, когда ее вместе с остальными слугами повелитель верующих подарил самийа в честь победы при Беникассиме. Но невольница, видать, так и не привыкла к виду сумеречника и каждый раз, оказавшись лицом к лицу с Тариком, впадала от страха в натуральный столбняк.
Наконец вода оказалась в плоской широкой чаше.
Тарег вздохнул и похлопал в ладоши – все вон. Трех невольниц, бестолково перетряхивавших содержимое деревянного ларя, и комнатного слугу словно снесло самумом. Махтуба осталась стоять посреди комнаты, грозно сложив огромные руки на огромной груди. Она нависала над Тарегом, сидевшим на прекрасном тустарском ковре, – «а вот тоже, если подумать, да простит Всевышний нашего повелителя, вот ковры так ковры, одни из Ахваза, другие из Тустара, а у нас даже приличного ковра нет, а ведь господину положена доля в добыче, и немалая, а вот, чем без толку лаяться, вы бы спросили о деле, господин, я бы прикупила прислуги и самого необходимого, тех же ковров», – одним словом, Махтуба нависала над сидевшим Тарегом подобно черной скале.
– Идите, матушка, – сурово обратился он к ней.
Смерив его неодобрительным взглядом, старая невольница развернула свои необъятные телеса по направлению к занавеси на дверях и, покачиваясь и сопя, пошла из комнаты:
– Ну ладно-ладно, Махтуба посидит за занавеской, раз уж господину так хочется секретничать, раз хочется колдовать в пустой комнате, то уж пожалуйста, только я вот что скажу – покойный вазир Яхья ибн Сабайх, которому служил мой отец, да будет доволен им Всевышний, никогда не просил его покинуть комнату во время совещаний с катибами, ну да что там, старая Махтуба и так знает, что сейчас господин будет колдовать на эту умейядскую шайтанку, чтоб ей провалиться в нору суслика и сломать ногу, где это видано, чтобы девчонка гонялась по землям верующих без мужчины, как последняя певичка или лютнистка, я бы еще потом прислала к ней сваху, чтобы та хорошенько проверила ее между бедер, что она там набегала, да, вот послал Всевышний эмиру верующих невесту, а господину нашему только и дел теперь, что за ней гоняться, даже поесть не поел толком, а кюфта остыло, и что теперь делать с холодной бараниной? А я не буду разогревать, не надейтесь, я пошлю на кухню за свежим кюфта для господина, и пусть принесут ребрышки барашка, раз не по нраву нам кюфта…
Ворчание постепенно удалялось в направлении комнат прислуги – дом кади Исбильи был Тарегу, пожалуй, великоват, но хозяин усадьбы настоял на том, чтобы Ястреб халифа расположился в его скромном жилище. Какая милость, не уставал повторять старик, какая милость, милосердие эмира верующих вернуло мне сына. Скромный дом состоял из трех внутренних дворов харима, двух просторных залов мужской половины, примыкающих к ней хозяйской спальни, двух отдельных дворов с двухэтажной галереей-раушаном для мужской и женской прислуги, хаммама, конюшни и большого сада с финиковыми пальмами, розарием и кипарисовой аллейкой. Кади настоял также на том, чтобы большая часть его рабов осталась в доме прислуживать «знамени победы и мечу повелителя верующих», и Махтубе пришлось выдержать немало битв, объясняя, кто здесь назначен старшей невольницей и главой надо всеми слугами.
Наконец, ворчание старой управительницы и шлепанье ее босых ног стихли. Тарег прислушался – вроде действительно ушла. Времени было мало: скоро Махтуба, как и обещала, ворвется к нему с ребрышками, рисом, виноградом, вином, финиками и тролль знает чем еще.
Нерегиль запустил руку в рукав кафтана и вытащил широкий золотой браслет нездешней работы. Гладкую внешнюю поверхность покрывала белая эмаль, а по матово поблескивающей белой ленте шли овальные медальоны. В каждом из них среди зеленых камышей стояла серая цапля Абер Тароги, и в каждом медальоне цапля стояла в отличной от других позе: где закинет голову, где подожмет ногу, там держит она в клюве лягушку, сям тычется в воду в поисках рыбы.
Браслет попал к Тарегу при обстоятельствах, о которых для разнообразия не стыдно было вспомнить. Бродя по разоренному аль-касру – после штурма нерегилю не спалось совсем, настолько назойливыми стали ночные кошмары, – он услышал в одном из дворов сдержанную возню и странные постанывания. Дворец не то чтобы стоял пустой – но в нижних залах по ночам не оставалось никого, все забивались в комнаты на галерее, ибо их можно было запереть на засов.
Поэтому Тарег вышел под ветви апельсиновых деревьев у стен дворцового хаммама. Луна ярко освещала маленькие серые купола с отверстиями для вывода пара, а под деревьями разливались чернильные пятна удвоенной ночной тени. Хен показывало ему пятерых мужчин очень четко. Кто-то маленький лежал, перегнувшись, спиной вверх на широком каменном парапете ограды – торчали острые локотки согнутых рук, голова бессильно свесилась. Между широко расставленных тоненьких ног этого кого-то, вполоборота к Тарегу, стоял один из мужчин и, сопя и постанывая, быстро двигал оголившимся над спущенными штанами задом. Распяленное на парапете тело мальчика сотрясали равномерные сильные толчки, опущенная голова моталась, как у куклы. Четверо других ждали своей очереди, следующий уже распахнул халат и поглаживал себя между ног, тяжело дыша и охая в предвкушении наслаждения. Все пятеро были настолько заняты своими переживаниями, что не обратили на возникший справа от них светящийся в темноте силуэт никакого внимания. А зря – потому что Тарег не стал тратить время на слова и разобрался с насильниками в пять очень быстрых ударов. Мальчишка единственный успел закричать – на спину ему вдруг полилась горячая кровь, и он испугался. Дернувшись, он вытолкнул из себя почему-то державшееся на ногах безголовое тело, и оно завалилось, торча возбужденным зеббом. На крик выскочил кто-то пузатый в белой набедренной повязке, видимо банщик, и, не разобравшись в темноте, что к чему, рявкнул:
– Эй, полегче там! Я же сказал – никаких побоев и укусов! Кто хочет заниматься мальчишкой с полным удовольствием, пусть платит десять и ведет к себе на ночь! А за один дирхем я продаю только свежую попку! А ты кто такой, почтеннейший? Деньги вперед или трепли свой зебб в одиночку!
Тарег подождал, пока щурящийся в темноте двора, пыхтящий человек подойдет на расстояние удара, и снес голову и ему.
Мальчишка плакал, стоя на коленях на страшном мокром камне. Задранная клиентами банщика рубашка сползла вниз, но едва закрывала ему зад. Нерегиль вбросил клинок в ножны и спросил:
– Где твоя семья?
От неожиданности мальчик поперхнулся рыданиями и недоуменно воззрился на Тарега:
– К-ка-кая с-семья?..
– Семья – это мать, отец, братья и сестры, юный идиот. Я что, непонятно говорю на ашшари?
– Нет никого, – пожал плечами мальчишка. – Я гулям. Какая у меня может быть семья, господин?
Шмыгнув носом, он утер слезы и сопли одним широким мазком рукава – его рубашку сшили из дорогого тонкого хлопка, но ткань успела измяться и запачкаться. Продолжая стоять на коленях, он как-то по-собачьи смотрел на сумеречника снизу вверх, печально задрав еще мокрую от пота и слез мордочку:
– Вы меня тоже убьете, господин?
– С чего это ты так решил? – мрачно осведомился Тарег.
– Ну вы же всех убиваете, – мальчишка снова пожал плечами.
– Тебе еще нет тринадцати, – еще мрачнее отозвался нерегиль. – И ты – не Умейя. Так что останешься в живых.
