Оксана Демченко - Воин огня
– Кто он, когда пришел к нам, где жил и с кем был знаком, – отозвался Даргуш. – Эти детские записи наивны и на первый взгляд бессмысленны. Но вдруг именно их важно было уничтожить? Дети писали обо всем минувшем, что помнили их деды. И новое добавить не забывали. Велик ли их опыт? Однако же каждый незнакомец – тайна, а всякий бледный подозрителен. Пусть мы вот-вот назовемся единым народом, но прошлое быстро не изжить. Тот, кого мы знали как Маттио, пришел в столицу и был принят, он принес письмо от вождя племени абава. Теперь я пытаюсь с помощью пажей установить: что помнят о нем на прежнем месте? Что известно о неожиданных передвижениях иных бледных и смуглых. Охота, растянувшаяся на всю зиму, переезд из одного селения в другое, несчастные случаи… Я составил довольно длинный список, потому что не желаю дать людям моря возможность жить среди нас и уродовать зеленый мир, его обитателей и его законы. Если бы этот Маттио не проявил себя теперь, пусть и столь страшно, он мог бы похитить Шеулу.
– У меня всего один внук в мужской линии, – нехотя выговорил Магур. – Но ты прав… Тяготы плена следует принимать мужчинам. Бледные сломали бы девочку, выясняя истоки дара мавиви и требуя власти над духами во имя войны.
Даргуш обернулся к отцу, и складки у губ обозначились резче, делая лицо жестким, хищным.
– Я готов поверить в полезность казней, как уже было однажды, если только неизбежность насильственной смерти уберет с нашего берега предателей. Нет ничего страшнее и подлее удара в спину.
Магур немного помолчал, хмурясь и оценивая услышанное. Глянул вслед мавиви: пора догонять… Значит, времени на долгие разговоры нет.
– Дар, все разумно и правильно. Но я теперь ранва, и порой мне делается доступен какой-то иной путь разума, не принадлежащий логике, – вроде бы чуть удивляясь, вздохнул Магур. – Я осознал еще один признак людей, отринутых миром. Увы, подобным образом ощущают себя и просто больные, важно научиться отделять одно от другого. Тут я бы поверил мнению Лауры.
– Что за признак?
– Они мерзнут, Дар, – с долей презрения шевельнул плечами старый вождь. – Родство с духами и миром дает нам немало: одних делает мавиви, иным отмеряет чуть меньше, позволяя жить в свое удовольствие и не тяготиться сохранением висари ежедневно. Но все мы, настоящие махиги, не понимаем суровости мороза за перевалом. Здоровяк из новоявленного рода дуба бледен до того, что щеки его розовы, отмечены рыжими пятнышками. Он совсем особой породы, северной, вроде бы чуждой зеленому миру, но в прошлую зиму этот «дуб» потерял шерстяную рубаху и не стал искать, не нужна… А сын сестры вождя Ичивы мерз на охоте уже восемь зим назад. Я запомнил, но не придал этому значения.
– И все ранвари мерзли, а сам наставник не снимал шкуру медведя, – задумался Даргуш. – Почему, отец?
– Этот мир воистину наш дом, – улыбнулся пожилой махиг. – Лес – стены его, огонь души – лучший очаг. Те, кого более не впускают в дом, лишены и защиты стен, и тепла живого огня. Присмотрись, поищи таких. И не только среди бледных.
Магур отвернулся и заспешил вниз по ступеням. Проходя по улице мимо крыльца, хлопнул по бревнам, глянул на сына снизу вверх и чуть усмехнулся:
– Мы все обсудили с моей внучкой. Она собиралась извиниться за свою неоправданную и детскую выходку, но сегодня все так закрутилось и смешалось… Лес для тебя открыт. Можешь сбегать хоть до ручья и осмотреть переправу. Тебе ведь нужен повод, чтобы отпустить себя на свободу, вот я его и предлагаю…
Вождь вождей зашагал прочь, уже не оглядываясь. Даргуш некоторое время стоял молча, прикрыв глаза и пытаясь справиться с бурей в душе. Сын пропал, люди моря затеяли едва ли не войну. Как можно сейчас задыхаться от радости? И допустимо ли, бросив все дела и предав долг вождя, отвечающего за столицу, за весь лесной край…
Даргуш воровато огляделся, в два прыжка одолел лестницу и, больше не пытаясь сохранить степенность, побежал мимо конюшни к Черному Ельнику и оттуда, через поле – к опушке. Пальцы ветра прочесывали волосы, солнечное тепло льнуло к коже, в прохладу живой зеленой тени хотелось нырнуть, как в омут, – с головой и без рассуждений. Очнулся вождь уже над краем оврага, прячущего говорливый ручей. Вдохнул полной грудью – и вздрогнул от удивления. За спиной, рыча и хрустя ветками, несся от опушки неугомонный старший «дуб». Догнал, остановился рядом, сердито погрозил тяпкой:
– Вы что, всей семьей с ума посходили? В лес только по трое, сам велел!
– С тяпкой нас как раз трое, – невозмутимо отметил вождь, почти не пряча улыбку. – Пошли, глянем на переправу. Сам хочу все рассмотреть.
– Оно и верно, – согласился бледный. – Иногда самое то – по лесу пробежаться, тоска и развеется. Чар хороший мальчик, ума в нем много, он уж дождется нас, сколь требуется. Должен понимать, что мы не бросим.
Вождь покосился на рослого фермера и кивнул. Было немного странно сполна осознать, что этот человек с совсем бледной кожей, отмеченной кое-где рыжими пятнами, непонятными для смуглых махигов, как раз и есть настоящий махиг… «Мы не бросим», – сказал он. Ведь и правда полагает себя связанным душой с этим лесом и родным ему.
Глава 7
Новый учитель Ичивари
«Не было у нас противника опаснее и сильнее, чем люди зеленого берега. Они не приняли веру и не познали разобщения через имущественное неравенство, они отказались от всех правил жизни, незыблемых прежде и успешно внедряемых нами в иных землях. Они не признают пользы золота или иных мерил ценности, они так и не освоили по-настоящему денежной системы и не отошли от менового торга, хотя было приложено немало сил. Они не выстроили иерархию знати, не научились изымать излишки и распределять их неодинаково для людей разной полезности, хотя я передал им все должное знание и много раз разъяснял нужным людям пользу привилегий. Дикари не смогли даже принять самого, казалось бы, простого и неизбежного: своего права стать хозяевами и сделать пленных рабами, настоящими рабами в полном смысле этого слова, а не работниками, ограниченными лишь в свободе передвижения.
Каждый день жизни в нелепом обществе голодных оборванцев был пыткой. Каждый день не мог я понять, что скажут и сделают окружающие меня и какова глубинная, не проявляемая в словах, причина выбора того или иного решения? Почему их наивность не исключает хитрости и порой мудрости? Почему в большинстве своем они сочувствуют вождям, но не выражают зависти к их власти? И почему сами вожди не в состоянии хотя бы обзавестись слугами? Я покидаю дикий и страшный берег в смятении. Я покидаю его, не найдя ответов и накопив вопросы, гнетущие мою душу и отравляющие мысли… Я вижу во снах их берег и слышу шум крон секвой, говорящих со мной на некоем языке, недоступном моему разумению».
(Из личных шифрованных записей оптио Алонзо Дэниз, доверенных морю)Первое, что наметилось и стало связной идеей в тумане полубреда: голова так не болела, пожалуй, ни разу в жизни. Вторая мысль кое-как просочилась в сознание, пытаясь нащупать причину удручающего состояния, и выбрала наугад самую примитивную: мама опять прикрыла окно, в комнате стало душно. Очень душно, да еще и запах отвратительный. Прелый, кисловатый, тяжелый, спрессованный… Не запах – вонь. Что творится дома?.. И дома ли?
Ичивари, шипя и вздыхая, уговорил себя разлепить веки. Сморщил лоб от недоумения, щурясь и всматриваясь в потолок, а точнее, в темные старые доски настила, которые нависали над самым лицом. Их вид убеждал вернее боли в затылке и духоты: он сейчас действительно не дома. Еще одно усилие, и память – чужая, какая-то мертвая и непослушная – повела сознание, спотыкаясь и пошатываясь, по тропам минувшего дня. Добрела до самой переправы через Типпичери, даже позволила заглянуть за ручей, на склон. Зацепилась, как рука за корень, за единственный отчетливый и яркий кусочек узора событий, стертого болью. Перед глазами явилось бледное перекошенное лицо Маттио, внезапно озарившееся улыбкой. В расширенных зрачках наметилась радость, незнакомая и непривычная. Эта недобрая радость вспыхнула, разрослась… а воспоминания прервались и утонули во мраке. Ичивари устало прикрыл глаза. Он не дома. Даже не в родном лесу. Не стоит глупо отстраняться от очевидного – не тошнота и головокружение качают комнату. Все куда хуже: весь мир, сжавшийся до размеров корабля, чуть шевелится в ладонях моря, вызывая тошноту…
Рядом возникло движение, скрипнул пол. Ичивари повернул голову, снова хмурясь и пытаясь совладать с рвотными спазмами. Маттио Виччи держал кружку с водой и заглядывал в лицо, и был он привычный – бледный, с трясущимися серыми губами и влажной дорожкой недавней слезинки на левой щеке… Опустив плечи, Маттио скорчился у самой кровати, скорее даже лежака, узкого, представляющего собой настил из грубых досок без самого тощего одеяла поверх.
