Милена Оливсон - Резистент
Спустя час врач входит в комнату. Это уже другая женщина, но лицо у нее такое же напряженное. Она готовится сделать мне укол, медленно-медленно, как будто назло, срезает с ампулы крышку и набирает жидкость в шприц. Я изнываю от боли так, что уже готова вырвать шприц из ее рук и воткнуть себе в ногу.
– Добавьте мне еще один укол, – с трудом выговариваю я, – одного на сутки не хватает.
– Ты преувеличиваешь, – говорит врач, – рана несерьезная, пуля даже кость не повредила. Через несколько дней уколы вообще отменят.
Стискиваю зубы от злости:
– Вам когда-нибудь стреляли в ногу?
Медичка не отвечает. Она заканчивает с уколом и уходит. Да за что они все меня ненавидят? Ладно Бернев, но эту женщину я вообще впервые вижу, а ей доставляет удовольствие наблюдать за тем, как я терплю боль.
После укола я снова становлюсь сонливой; еле успеваю затолкать в себя принесенный ужин. Просыпаюсь не то от кошмара, не то от озноба. Раннее утро. Я тяжело дышу, кожа на ноге так натянута, словно стала мне мала; тело пульсирует от боли. Я понимаю, что действие обезболивающего препарата ослабевает, но никто не придет помочь мне. Сдерживаю желание снять повязку и осмотреть рану. Вылезаю из постели, ковыляю к туалету, цепляясь за стены. Меня бьет озноб, но я вся в поту, как будто лежала под сотней одеял. Отмываюсь над раковиной, как могу. Еще один день, и я здесь загнусь. Но где-то рядом Адам. Возможно, он жив, возможно, страдает, как я. И я должна держаться, чтобы его отсюда вытащить.
За завтраком я игнорирую боль. Когда приносят обед, лежу под простыней, пропитанной моим потом, и едва нахожу силы поесть. А к ужину расплавляюсь, вот-вот начну стекать с кровати. Заявляется первый врач. Осматривает меня, но вместо того, чтобы сделать спасительный укол, уходит. Возвращается с помощником, чтобы измерить мне температуру. Я плохо их различаю, в глазах плывет, и я вижу лишь силуэты, то отдаляющиеся, то приближающиеся.
– Почти сорок, – сообщает помощник. Врач цокает языком.
– Вколи жаропонижающее.
Я почти не чувствую укола. Боли тоже почти не чувствую. Я растворяюсь в белизне палаты и уплываю прочь.
В следующие дни я то выплываю из забытья, то снова тону в нем. Теряю счет завтракам, обедам и ужинам. Когда чувствую силы, тащу свое тело к раковине, отмываюсь, пытаюсь освежить лицо холодной водой. Врачи меняются через день; теперь они ходят ко мне и утром, и вечером, и мне становится легче. Я чувствую, что иду на поправку. Но никаких новостей об Адаме, никаких бесед с Берневым или Линой. Вся моя жизнь – четыре белых стены, крошечное окно, армированная дверь, уколы, таблетки и полные презрения взгляды медиков. Но когда я в сознании, я обдумываю свои решения снова и снова. И я готова.
Утром приходит врач, она одна. Вяло интересуется моим самочувствием, я отвечаю, что все хорошо. И это не совсем ложь: по сравнению с предыдущими днями я в полном порядке. Повязка на ноге свежая, – значит, ее сменили, пока я спала. Может, так даже лучше.
Обхожу палату. Нога отзывается ноющей болью, но эта боль терпима. Я осматриваю каждый угол, каждый закуток, но не нахожу того, что искала. В палате нет абсолютно ничего, кроме кровати, табурета, унитаза с раковиной и меня. Все предусмотрено. Даже занавесок на окнах нет. Дверь на мгновение открывается, на полу появляется тарелка с обедом. Обычная белая стеклянная тарелка.
Кажется, я нашла то, что искала.
Врачи всегда приходят в одно и то же время. В палате нет часов, но я и так знаю, что здесь все по расписанию. Дверь открывается. Ужин. Я голодна, но не ем. Я наготове.
Появляется врач. Это та, которая решила, что я преувеличиваю. Она подходит ближе, бросает быстрый взгляд на мое лицо.
– Выглядишь здоровой, – хмыкает она.
– И что, укола не будет? – интересуюсь я.
– Это последний. Завтра будешь терпеть.
Я вспоминаю все, чему училась на тренировках, о чем говорили тренер и Адам. Нужно уметь выждать момент. Нужно контролировать ситуацию каждым органом чувств. Женщина опускает глаза, чтобы открыть ампулу… Опускает в горлышко ампулы иглу, и шприц медленно наполняется жидкостью… Сейчас.
Я двигаюсь быстрее, чем могла себе представить. Табуретка – грозное оружие, если вложить в удар всю силу, которая еще осталась. Медичка валится с ног, шприц откатывается к стене. Перепрыгиваю ее тело и хватаю шприц, тут же вонзаю его ей в бедро. Она вопит.
– Не преувеличивай, – выплевываю я, забираясь на врача сверху. Возможно, в палате есть камеры. А может, и нет, – ведь никто не заметил, как я, отмывая тарелку, «случайно» разбила ее и спрятала обе половинки под матрасом.
– Карту, – требую я, вытаскивая один из осколков. Угроза превращает медичку в испуганную овечку:
– В нагрудном кармане, – визжит она, зажмуривая глаза. Как будто это ее спасло бы. Я вытаскиваю ключ-карту, поднимаюсь на ноги. Адреналин пока позволяет игнорировать боль.
– Не подниматься, – приказываю я. Скоро она уснет от укола и тогда точно мне не помешает. Но до того времени здесь, наверное, появится сотня охранников. Меня не убьют. Максимум – еще раз в ногу выстрелят.
Открываю дверь и несусь по коридору так быстро, как позволяет рана. Кажется, кожа под повязкой лопается от напряжения, легкие разрывают грудную клетку изнутри. Но я заставляю себя идти. Медлить нельзя; только не сейчас. Открываю картой каждую дверь по пути и заглядываю внутрь. Везде пусто. Наверное, в этих палатах держали Иванну и остальных, но теперь они свободны, лаборатория почти пуста. Если я узнаю, что Адам погиб, то не допущу никакого обмена, и никто в эти стены не вернется.
И вот за третьей дверью я нахожу его.
Адам лежит на кровати, глаза закрыты, от руки тянется трубка капельницы. Грудь медленно поднимается и опускается в такт спокойному дыханию. Адам жив. Я бросаюсь к нему и трясу за плечи, хотя и понимаю, что он без сознания.
– Адам! Адам, очнись!
Я хочу услышать, что он в порядке. Услышать от него. Мне даже кажется, что я вижу, как его глаза шевелятся под опущенными веками. Но он не просыпается. Я продумала свои действия ровно до этого момента. Если окажется, что он умер, думала я, плевать на все, пусть со мной делают, что хотят. Бороться станет не за что. Просто откажусь менять себя на Агату и приму любую участь, которая мне суждена. Но Адам жив, а это значит, что обмен все-таки состоится, когда он поправится. И это значит, что мой план имеет смысл. Я сделаю так, чтобы Адам освободился.
Почему для меня это так важно? Причин много. У меня было достаточно времени в палате-одиночке, чтобы сто раз обдумать их. Причина первая: раз я сама в безвыходном положении, нужно помочь тому, у кого еще есть шанс. Причина вторая: Адам здесь, хотя сбежал на моих глазах. Значит, он вернулся. Зачем? Чтобы помочь мне, конечно. Чертов герой, он ведь всегда таким был. Это теперь кажется очевидным. И если он здесь из-за меня, значит, мне его и спасать. И причина третья, самая весомая в данный момент: я хочу, чтобы Адам был счастлив и свободен. Не из-за чувства вины или отчаяния. Не потому, что нужно вернуть долг. Просто он стал важен для меня, как я важна для него. Не знаю точно, в какой момент я это поняла, но эта мысль не вызывала удивления, от нее сердце не билось чаще, а кровь не приливала к щекам, как у влюбленных дурочек из книг. Я просто поняла это, вот и все.
Из коридора уже доносится топот, так что я вглядываюсь в лицо Адама, пытаясь запечатлеть в памяти его черты. Может, я вижу его в последний раз. Он выглядит умиротворенным и спокойным, как будто просто дремлет, а не отключен наркотиками.
Кто-то врывается в палату, хватает меня за руки, поднимает в воздух, оттаскивает прочь. Для приличия размахиваю ногами, отбиваюсь, но быстро стихаю. Я узнала, что хотела, теперь делайте со мной что угодно! Резкий укол – и я отключаюсь.
В какой момент все пошло под откос? Когда я успела превратить свою жизнь в кошмар? Когда решила сбежать, когда согласилась помочь Агате, когда приехала сюда или вообще когда родилась Резистентом?
Иногда кажется, что всего этого могло бы не быть, не соверши я одну-единственную ошибку. Какую именно? Я возвращаюсь к разным моментам своей жизни, пытаясь понять, что и когда сделала не так. И каждый раз все сводится к одному: все неправильные решения принадлежали не мне. Их сделали за меня. Решение приехать в ЦИР – не мое. Меня заставили. А вот решение спасти Адама принадлежит мне и только мне. И я верю, что это правильно.
– Вероника!
Опять не знаю, сколько времени прошло. Может, я выпала из реальности на пару дней. Я часто моргаю, пытаясь сфокусироваться, но могу различить лишь размытые силуэты. Чье-то лицо то принимает ясные очертания, то снова расплывается, пока я не оставляю тщетных попыток рассмотреть его. В этом нет нужды: голос принадлежит Берневу. Не видеть его лица, хищного носа, холодных глаз – так даже лучше.
– Ты совсем дура? – спрашивает он как-то грустно. Да, пожалуй, так и есть. Я полная дура. Меня саму это расстраивает.
