Ксения Медведевич - Ястреб халифа
А на кладбище стремительно опускалась ночь. Длинные тени кипарисов сливались с темнотой в ложбинах между могилами, и только белые камни надгробий и обветренные стены мазаров с повыбитой непогодой резьбой светлели в сумерках.
Когда темнота окончательно затопила склон холма и единственными огнями на курухи[32] и курухи вокруг остались лишь точки желтого света на холме Куртубы, – смотрители уже зажгли фонари и лампы на улицах – от стены низенького мазара отделилось несколько теней. Еще пара поднялась из чернильной тьмы под кипарисовой аллеей. И потом кто-то отворил скрипучую деревянную дверь ушедшего в землю заброшенного склепа – и тоже вышел наружу.
И тут на тропинке, идущей от нижних ворот кладбища, послышались шаркающие шаги. Кто-то поднимался по склону между могильных памятников, постукивая дорожным посохом о камни и напевая:
Я обратился к ветру: «Почему ты служишь Дауду?»
Он сказал: «Потому что имя Али
Выгравировано на его печати».
«Клянусь солнцем» – такова история лица Али;
«Клянусь ночью» – такова метафора волос Али.
По тропинке между могилами шел человек в остроконечном колпаке верблюжьей шерсти – и даже в темноте ночи белел платок, обвязанный вокруг этой шапки. У пояса человека болтались, стукаясь боками и позванивая, медные чашка и кувшин для омовения. А за спиной он нес сумку, из которой торчал свернутый молитвенный коврик. Конечно, это был странствующий дервиш.
Из-за ближайшей колонны-памятника поднялась высокая тень – и заступила дорогу дервишу:
– Кого это несет на честное кладбище с дурацкими попевками?
А тот сложил ладони у груди и склонился в низком поклоне:
– Приветствую тебя, о князь Сумерек. Да продлит Всевышний твою жизнь на тысячи и тысячи лет!
– Какой я тебе князь Сумерек, о дервиш? Лесть не к лицу суфию! – фыркнула тень в ответ.
Дервиш скорбно вздохнул:
– Приходится работать день и ночь, чтобы вспахать и очистить поле души.
– Начина-ается, – сердито протянула тень. – Сейчас мы услышим много белиберды, перемежаемой бесконечными упоминаниями Имени. Поистине вы, смертные, отвратительны. Как у вас языки не отсыхают – а они метут у вас, как поганые метлы.
– Покаяние – это странная лошадь: она допрыгивает до небес одним движением с самого низкого места, – смиренно ответил дервиш и снова поклонился.
– Еще один бейт с плохой рифмой – получишь копьем в грудь, – мрачно предупредил дервиша Тарик – ибо это был конечно же он.
И рявкнул:
– Ну-ка говори враз, что те надо!
– О князь Сумерек, ты почувствовал самую сердцевину моих мыслей…
Нерегиль зашипел от злости, и дервиш вздохнул и сказал:
– О Тарик! Я хочу предложить тебе и твоим спутникам помощь!
– Как ты узнал о нас, почтеннейший?
Голос женщины звучал мягко и успокаивающе. Дервиш поклонился выросшей рядом с Тариком второй тени, от которой исходил аромат амбры и слышался тихий шелест шелков. Нерегиль вдруг вскинул левую руку, выставив вперед ладонь:
– Назад!
– Отойди, Майеса, – тем же мягким голосом приказала женщина.
Дервиш не обернулся. А если бы обернулся, то увидел бы, как втягивает длинные изогнутые когти стоявшая за его спиной девушка. Через мгновение ноготки на тонкой белой ручке приняли обычный вид, и девушка убрала ладошку от шеи дервиша.
– Некоторые из моих спутников очень нетерпеливы. И тоже не любят поэзию суфиев, – мрачно заметил Тарик. И не менее мрачно добавил: – Тебе был задан вопрос, человек. Повторить?..
– Не надо беспокоиться, сейид, – поклонился дервиш. – Благородный Кассим аль-Джунайд обзавелся множеством врагов – но и множеством друзей. У него много преданных муридов[33], знающих, как пользоваться талисманами и зеркалом воды. Госпожа горит мстительной яростью, огонь ее гнева виден издалека.
– Покажи, – спокойно сказала женщина.
И протянула тонкую белую руку. Дервиш покопался за пазухой и вложил в светящуюся лодочку ее ладони одинокую некрупную жемчужину.
– Прости своего супруга, о госпожа, – вздохнул дервиш и поклонился – в который раз. – Но шейх предчувствовал неладное и, прежде чем отправиться на встречу с Бени Умейя, распустил твое ожерелье. Мне досталась эта жемчужина.
Ладошка женщины задрожала. Тамийа-химэ благословляла ночной мрак – потому что по ее щекам неудержимо покатились слезы. А дервиш взял ладонь женщины в свою – грубую и мозолистую – и сомкнул пальцы над жемчужиной.
– В Куртубу ведут восемь ворот, и над каждыми – печать Али. Господин и госпожа, конечно, найдут способ проскользнуть под защитной надписью, но площадь Правосудия находится в верхнем городе, перед дворцом, за восьмыми воротами. Нам хорошо бы на ней появиться к третьему призыву на молитву. Завтра пятница, но эти грешники отказались соблюсти праздничный день и выказать милосердие.
– Почему ты нам помогаешь? – резко спросил Тарик.
– Аль-Джунайд – мой шейх. Я обязан ему послушанием.
– Почему ты нам помогаешь? – В голосе нерегиля зазвучала угроза.
– Шейх многому научил меня – и научит еще большему, если не погибнет от руки палача.
– Почему ты нам помогаешь? – Тарик положил руку на рукоять меча.
Дервиш покачал головой:
– Я же сказал. Они – грешники.
Женщина тихо выдохнула и чуть наклонилась вперед.
– Они – грешники, – мрачно повторил дервиш. – Грешники и потомки грешников. И убийц. Пока пролитая ими кровь вопиет к небесам, ар-Русафа будет заливаться кровью.
– Так ты все знаешь, – прошелестела женщина.
– Да. Поэтому я проведу вас в город и покажу людей, которые откроют двери хранилища рукописей Бени Умейя. Прошло триста лет, но мы найдем запись о том, где они похоронили твою сестру, о Тамийа-химэ.
Утро следующего дня
Уже за два квартала перед дервишем бежала босоногая оборванная толпа. Мальчишки размахивали руками и расталкивали прохожих:
– О верующие Куртубы! К нам идет Зу-н-Нун! К нам идет шейх Зу-н-Нун!
В толпе тут же начинали радостно вскрикивать и бросать под бегущие грязные ноги медяки, а то и дирхемы – мальчишек следовало наградить за хорошую новость и почтить Всевышнего раздачей милостыни. Кто знает, возможно, когда святой совершит радение и разорвет свою одежду, и тебе перепадет заветный кусочек. Рассказывали, что тряпица от рубища Саубана Зу-н-Нуна, дервиша, философа, алхимика и суфия, исцеляет от всех болезней и приносит богатство. Люди кричали:
– Куда, куда он идет? Куда направляются благословенные стопы учителя?
– На площадь перед Пятничной масджи-и-ид!!
И стайка драных птенцов подворотен неслась вперед, к воротам медины – радовать сердце верующих и извещать о пришедшей в город удаче.
А Зу-н-Нун шел не торопясь, отвечая на сыпавшиеся отовсюду приветствия и благословения. Поднимая вверх руки и размахивая широкими белыми рукавами, он возглашал:
– О правоверные! Всякий, кто чтит пятницу и желает послушать пятничную проповедь, пусть идет за мной, идет след в след и никуда не сворачивает! О верующие ар-Русафа! Сотворите молитву, не обрекайте себя на утрату этой сияющей свечи! Следуйте, о следуйте за мной все, кто слушает мой голос! Следуйте за мной все, кто идет к масджид, кто хочет услышать пятничную проповедь!
И, так крича, дервиш прошел под узкую арку ворот медины. Вступив в темный сырой коридор, ведущий сквозь толщу Журавлиной башни, он прошел его насквозь и вышел на залитую утренним солнцем улицу – вверх, вверх, к Верхнему городу лежал его путь.
Люди, заслышав призывы святого человека, ахали и качали головами: легко сказать, не сворачивать и идти прямо к масджид. Да, вот-вот должен прозвучать третий крик муаззина – и верующие, совершив положенные молитвы, должны услышать проповедь праздничного дня. Но сегодняшняя пятница была особенной: проповедь – неслыханное дело – велено было отложить. Совершив молитву у себя дома, верховный муфтий Куртубы пожелал отправиться не в масджид, чтобы сказать верующим укрепляющие слова, – а на Большую базарную площадь перед дворцом.
Там еще со вчерашнего дня сооружены были два высоких деревянных помоста. Один – для Абд-аль-Вахида ибн Умейя и его ближайших родственников, а также кади Куртубы, верховного муфтия и самых уважаемых законников ар-Русафа. Этот помост покрыли коврами и разложили на нем шелковые подушки – и на ночь поставили вокруг него стражу, дабы подлое ворье не растащило все это великолепие. Второй помост предназначался для еретика, отступника, бунтовщика, мятежника и колдуна аль-Джунайда – и его не стали покрывать коврами. Сегодня утром истекали три дня, данные, согласно законам Али, преступнику на размышление и раскаяние. Однако глашатаи уже прокричали на каждой площади, что Джунайд не отрекся от своих заблуждений и предпочел смерть возвращению к истинной вере. Шептались, что Джунайд – мученик, и его погубили не провинности, а зависть и злоба клеветников. Однако всякий, что-либо смысливший в этой жизни, уже купил место у окна одного из домов, выходящих на Большую базарную площадь. Ну или уже толкался вокруг помостов. Ну или готовился бежать туда со всех ног. На улицах кричали, что палач уже вышел и показывает удары мечом, какими положено сносить головы преступникам, а его помощники устанавливают деревянные колоды, между которыми растянут для четвертования тело Джунайда.
