Оксана Демченко - Воин огня
Незаметно преодоленный в размышлениях подъем по склону привел к гребню, оттуда стало возможно увидеть далеко впереди большое озеро, синеющее тут и там в прогалах ветвей. Магур постоял, улыбаясь и наблюдая, как играют с ветром ветви, как синева неба и озера мешаются и сплетаются, перевитые хвоей… Обернулся, чуть поклонился остающемуся позади лесу.
– Бабушка водила меня сюда, чтобы рассказать о висари, – отозвалась на этот поклон мавиви, радуясь, что и новый дед знает тайну места. – Тут прибрежный хвойный лес встречается с иным, лиственным. Перемены велики, секвойи не растут дальше, они – стража нашего берега, их ветви ловят за гриву дикий ветер и укрощают его…
Мавиви завозилась, освобождаясь от одеяла, спрыгнула в траву. Тоже поклонилась остающимся за спиной великанам и пошла к озеру. В первый раз она увидела лесной предел, будучи совсем маленькой. И была поражена тем, как сложно и тонко устроено соотношение сил, всюду разное и тем не менее правильное для каждой долины и каждого холма. Пока оно не нарушено – и существует висари, покой изменчивого… Она стояла здесь рядом с бабушкой и смотрела вниз, на пологие складки сине-лиловых вечерних холмов. И ей казалось, что мир тут подобен могучей шее буйвола, склонившегося и пьющего воду великого океана. Лесу секвой надо много воды, каждый день и всякий сезон. Только тогда старейшины встанут в свой полный рост и не утратят жизненной силы. Они оберегают берег от напора бешеных ветров, несколько раз в году рвущихся с запада. Ветры пригоняют стада облаков и проливают дожди, питая лес. И нещадно хлещут его плетями молний, зажигая костры во славу ариха, дарующего новую жизнь и уводящего из круга нынешней тех, кому пора уйти и уступить место молодым. Бабушка так и говорила:
– Смотри, мокрая разбухшая шишка секвойи не раскроется, не выпустит семян, пока не согреет ее в своих огненных ладонях арих… Нет зла в пожаре, нет зла в наводнении, нет зла в бешеном напоре ветра и даже в сползающих, отяжелевших почвах… Есть лишь сложная жизнь зеленого мира, требующая внимания и понимания…
Дед кивал и бормотал свое – о равновесии, он сперва так понимал висари. А бабушка сердилась, в ее глазах вспыхивали искры закатной бронзы.
– Равновесие двух чаш придумали бледные! – возвышала голос пожилая мавиви. – Нет его в мире, посмотри! Все движется, всякому месту и сезону требуется своя мера тепла, ветра, воды и питания! Равновесие – это смерть, а висари – жизнь, включающая допустимое разрушение и своевременное возрождение!
– Горячечный бред! – громче возмущался дед, и склонный потакать ему во всем ветер путал и взвихривал волосы бабушки… – Равновесие включает висари! Оно есть допуски отклонений от срединного значения. Надо лишь верно установить весы, а вот две чаши – да, заведомое упрощение, если принять более совершенную модель…
– Пень горелый! – азартно подмигивая внучке, смеялась бабушка, которая совсем не злилась, но очень любила сердить деда и слушать, как его возмущение шумит в кронах разбуженным ветром. – Нет модели! Нет и быть не может! Есть мир, ты дышишь им, и он обретает висари, потому что ты и есть весы, всякая мавиви для этого предназначается, как можно не признавать очевидного!
Шеула улыбнулась, оглянулась, дождалась своего нового дедушку Магура и пошла дальше, держась за его руку и задумчиво вздыхая. Бабушка не стала уничтожать наставника. И дед не стал. Может, до какого-то времени этот человек был «допустимым отклонением»? Ведь она, Шеула, не мешала грызть зелень большому осеннему пожару прошлого сезона, пока он не разыгрался чересчур и не качнулся, не покатился с холмов вниз, на ближайшую ферму бледных? Может статься, бабушка думала, не пригодится ли этот наставник зеленому миру? А потом, когда разочаровалась в обезумевшем и жадном без меры существе, уже не могла его унять: силы ушли… Ее в последние годы гораздо охотнее слушались невоплощенные духи, чем собственные ноги.
– Дедушка, далеко до этого наставника? – уточнила мавиви. – Я туда не ходила ни разу, только направление ощущаю.
– По прямой, – махнул рукой Магур, указывая через озеро вверх по склону холма и далее на скалы, подпирающие небо, – близко. На равнине управились бы за день-два. Но здесь холмы и долины, ручьи и скалы. Может, пять дней или даже шесть.
Мавиви вздрогнула и решительно замотала головой, опасливо глядя на озеро.
– Не шесть. Теперь я понимаю, отчего мне тяжело идти. Он спускается с гор, точно. Он уже близко, меня знобит, а я все обманываю себя… Он там. – Шеула уверенно указала пальцем на светлую скалу. – Движется вот так, по загривку холма, по самому его гребню. Сплошное нарушение висари… Соединение огня и злости. Ужасно.
– Мимо нас, мимо озера, мимо долин с ручьями – и к столице, – мрачно согласился Магур. – Воистину, нельзя случайно встретить судьбу… Чар слишком уж удачно нашел тебя. Пришло время выходить из леса.
– Я никогда не наделяла силой ни одного ранву, – забеспокоилась Шеула. – Понимаешь? Нет опыта. Не умею выбрать к твоей душе должную пару, не умею сплести ловко и надежно. Если ошибусь, сила быстро уйдет. И… и тогда…
– Прежде мы жили севернее. – Пожилой махиг погладил густые, чуть приметно волнистые волосы внучки и указал на горы. – Там, за перевалом, зимы злее и лес иной. Хвои мало, зато дубы крепки, а по склонам трепещут листвой осинники… До сих пор они мне снятся. Ты, Шеула, молодая осинка. Ты вздрагиваешь под ветром и звенишь от сомнений. А я старый кедр, просмоленный так, что муравьи не подступятся и короеды тоже. Но я знаю: весь трепет осин только шум и вздохи. Не гниют они, и зло к ним не прикасается.
Мавиви зачарованно, долго смотрела в карие спокойные глаза деда, заглядывала снизу вверх, упрямо отгоняя ладонью прядь, выбившуюся из небрежно сплетенной и не завязанной косы. Потом уткнулась лбом в бронзовое, как кедровая кора, плечо. Еще чуть-чуть постояла, слушая лес, свое дыхание и сердце махига. Отстранилась, озираясь и сосредоточенно сводя брови. Указала на поваленный ствол пихты:
– Там сядем. Осина так осина. Буду дрожать и делать. Хорошо бы позвать асхи, но и прочие к тебе будут добры, у тебя душа большая.
Мавиви усадила махига, сама встала перед ним, сердито повела пальцами и встряхнула рукой, словно сбросила брызги сомнений… Подняла ладони вверх, поймала свет солнца и осторожно, словно он наполнил кожу, опустила открытые руки ниже, двумя лодочками-горстями.
– Свои ладони держи над моими, не касаясь, – велела она. – И жди, пока придет внимание духов. Их отклик сам посетит тебя и начнет вершить обретение.
Магур осторожно устроил свои большие руки над узкими ладонями, закрыл глаза и стал ждать. Солнце светило в лицо, и веки изнутри казались ало-багряными. Магуру это было немного неприятно, жар дня и цвет его напоминали о той войне, давно сгинувшей и унесшей жизни слишком многих, мучительной и страшной для него, вождя народа, потерявшего семь воинов из каждых десяти. Позже он отвык разводить огонь в очаге и любоваться танцем лепестков ариха, похожих на девушек в ярких платьях праздника урожая… Нет более праздника, каким он остался в детской памяти, нет полей и нет тех девушек. Нет более покоя рядом с очагом, пламя напоминает о погребении погибших и пепелище на месте родного леса. Он много раз убеждал себя: все духи одинаково хороши, не огонь виновен, не в нем безумие, худшее в мире, а лишь болезнь людей. Но покой Магур всякий раз обретал, лишь взирая на гладь воды или отпуская птицу взора в столь же безмятежное и глубокое небо… Душа делалась легкой и взмывала розовым утренним облаком, похожим то на сосновую крону, то на голову священного коня. И тепло пронизывало тело, боль уходила.
– Не понимаю, я не такого ждала, я просто хотела дать им полноту выбора, – виновато забормотала Шеула. – Дедушка, я совсем неопытная мавиви. Отругай меня.
– Зачем? – выдохнул Магур. Солнце грело бережно, и душа все поднималась, дрожала прозрачным маревом восторга. – Обретение тебе удалось, я его ощущаю. Так легко… душе легко. Это асари? Ветер твоего деда Рёйма, да?
Махиг почти нехотя открыл глаза и удивился: не возникло ожидаемого ослепления светом, наоборот, весь мир сделался много ярче, краски уплотнились и наполнились намеками, оттенками, переходами. Тепло дня лилось и дрожало, поднималось от камней, обтекало стороной обманчиво яркую, но прохладную чешую озерной ряби, гладило стволы и чуть покачивало облака мошкары, толкающейся и роящейся в восходящем токе.
– Какой асари! Дыхание мира капризно. Бабушка говорила, Рёйм был единственный из всех известных ей ранв, к кому благоволил переменчивый ветер при любом настроении, – поникла Шеула. – Ты ведь ивы любишь и ночью туману рад… Мы должны унять ашрига, безумие горения и разрушения. Как его успокоит тот, кто болен? И почему именно арих отозвался, да так охотно?
– Арих? – недоверчиво переспросил Магур, касаясь ладоней мавиви, гладя их и усаживая внучку рядом. – Тот, кого призывал наставник Арихад, нелепо и надумано именуя «огнем нашей праведной мести»? Арих, которому я – признаю свой грех – ни разу за двадцать зим с последней моей войны не выделил крохи жертвенного хлеба?
