Сергей Малицкий - Тень Лучезарного
Улицы Ардууса и в самом деле были чисты, разве что кровь заливала все, и куски тел попадались тут и там. А уж возле ворот цитадели дымились костры, пахло паленой плотью, и обугленные тела висели на железных кольях. Клам вскрикнула и лишилась чувств, но стражники удержали ее в седле.
– Сюда! – обернулся от ворот цитадели провожатый. – Мало кому дозволяется приблизиться к великому императору! Вам оказана большая честь!
– Ты посмотри! – плеснул в лицо Клам квачем из фляжки Ванум. – Посмотри, как высока башня цитадели. Возьми себя в руки. Нам с тобой, только нам с тобой дозволено подняться на самый верх. Оттуда наш сын правит великим Ардуусом и будет править всем миром. И оглянись! Ты видишь? Все его стражники – женщины. Даже девки! Красивые девки! Узнаю озорника Зелуса!
– Прошу вас! – у начала лестницы Ванума и Клам встречал сам Церритус. – Дядя Ванум и тетя Клам! Поднимайтесь! Император ждет вас! Я завидую вам, мало кому удается встретиться с ним. Даже я встречался с ним лишь два раза. Только два раза, о которых я буду помнить до конца своих дней! Идемте! Я провожу вас до входа в башню!
Церритус поднимался по ступеням, что тянулись вдоль стены цитадели, и то и дело оборачивался:
– Город наполнен радостью и гордостью за императора. Но скоро настанет великий праздник. Через неделю. Император день и ночь трудится, чтобы сплести потоки силы, исходящие от Светлой Пустоши. И когда он их сплетет, то соорудит из них плеть, и пустошь подчинится ему, и великая радость наполнит Ардуус.
– А кровь и мертвые на улицах Ардууса тоже от великой радости? – спросила Клам, которая с трудом переводила дыхание, высоко вела лестница, очень высоко.
– Что ты говоришь, тетушка? – улыбался, оборачиваясь, Церритус. – Разве твои служанки ловят отвратительных мух, что залетают в твою опочивальню? Разве они ловят их и отпускают на волю? Или их еще и кормят, налив медовой водички в блюдце? Их убивают, тетушка.
– Разве люди – это мухи, Церритус? – спрашивала Клам, несмотря на то, что Ванум толкал ее сухим кулаком в бок.
– Люди куда хуже и опаснее мух, – отвечал Церритус.
– Что у тебя с лицом? – спрашивала Клам, отпихивая мужа. – Твои глаза черны, как будто ты накурился горной травы!
– Я пьян от счастья, – улыбался Церритус. – От счастья, что служу великому императору. И вы будете счастливы. Потерпите. Осталось немного.
Дыхание перехватывало уже на мосту, что вел от лестницы на стене к башне.
– Дальше без дозволения я не могу, – поклонился Церритус. – Проходите и поднимайтесь наверх. Ни охраны, ни слуг там нет. Только великий император на самом верху.
– Так он что, ничего не ест? – удивился Ванум.
– Почему же? – расплылся в улыбке Церритус. – Он велик и одновременно прост. Как родной человек. Ест. Пьет. Любит каждого из нас.
– Каждого? – усомнилась Клам.
– А как же он призывает слуг с едой или с вином? – не понял Ванум. – Как он отдает приказания? Кричит сверху?
– Ему не нужно кричать, – засмеялся Церритус. – Он император. Мы слышим его голос в собственной голове. Каждый его подданный. И каждый подданный знает, чего желает великий император и что нужно сделать. Вот и я провожаю вас, слушаясь этого голоса. Скоро он будет звучать и в вашей голове, и вы поймете, что есть счастье, о котором вы даже и не подозревали!
– Пошли, – толкнула в спину мужа Клам. – Признаюсь, я всегда была уверена, что мой сын взял от тебя худшее, то есть оказался настоящим мерзавцем, пошли, посмотрим, случилось ли чудо или его мерзость обрела величие?
– Ты дура, – прошипел Ванум. – Только не вздумай выговаривать ему за что-либо!
Они с трудом поднялись по витой лестнице на верхний ярус. Останавливались, чтобы перевести дух, на каждой площадке. Приходили в себя, глядя друг на друга с ненавистью. Наконец остановились у высокой резной двери. Ванум уже поднял руку, чтобы постучать, но затем просто толкнул дверь. В некогда роскошной опочивальне царил беспорядок. На огромном ложе было свалено кучей какое-то тряпье. В углу горой лежала грязная посуда и, судя по запаху, нечистоты. Вануму даже показалось, что среди мусора торчит странно вывернутая рука. Было морозно, во всяком случае, дыхание обращалось паром. Но посередине этого ужаса сиял золотом императорский трон! И рядом стоял сверкающий, удивительный меч!
– Узнаю своего сына, – покачала головой Клам.
– У него не было в комнате такого стула! – взгромоздился на трон Ванум. – И меча такого не было! У него ничего не было! А теперь у него есть все!
– Папа? Мама? – послышался откуда-то сверху голос. – Поднимайтесь ко мне.
– Вот лестница! – спрыгнул с трона Ванум. – Не медли, Клам!
Зелус как будто стал выше ростом. Нет, наверное, он стоял на табурете или какой-то тумбе, чтобы покормить сэнмурвов, которые кишели на торчащих из шпиля главной башни цитадели насестах. Стоял на тумбе, а тяжелый плащ, что увеличивал и плечи сына, спадал вниз до каменных плит. Наверное, очень неудобно ходить в таком плаще, но что же делать, ведь он император, его груз тяжек. Вот и теперь он занимался делом. Брал из корзины куски мяса и бросал их вверх. И сэнмурвы, словно дожидаясь известной лишь им очередности, по одному бросались на лакомство и ловили его в воздухе.
Ванум огляделся. Площадка вокруг шпиля главной башни была обширна, но не имела ни ограждения, ни перил. Зато на полпути между сыном и отцом стояло какое-то странное, сплошь собранное из медных труб и стеклянных дисков сооружение. Ванум сделал шаг вперед, наклонился и увидел в прозрачном круге бьющиеся над землей молнии и черные смерчи.
– Бараггал пока держится, – проговорил, не оборачиваясь, Зелус. – Но ему осталось не так уж долго. К тому же скоро великая радость, что нам оплывший старинный холм?
– Зелус, – прошептала Клам, подойдя почти вплотную. – Что с тобой? Что ты делаешь? Чем ты кормишь этих животных?
– Вот этим, мама, – достал из корзины детскую ручку император, – мои песики любят нежное мясо.
Наверное, она хотела вскрикнуть, но не смогла. Крик застыл у Клам в глотке, только сдавленное, – «Энки всеблагой, всемилостивейший, прости меня», – донеслось до Ванума, когда, пятясь, она столкнулась с ним. Он ожидал увидеть слезы на щеках жены, но ее лицо оказалось искажено ужасом. Она обернулась на мужа, только тогда наполнила глаза влагой, снова попятилась и кувырнулась с края площадки.
– Печально, – раздался голос Зелуса. – Но, с другой стороны, у великого императора не может быть родителей. Это ведь смешно? Папа великого императора…
– Как это? – оторопело прошептал Ванум, крадучись подошел к краю площадки и посмотрел вниз. Тело Клам рассмотреть было нельзя. Все внизу было завалено телами. Стражницы Зелуса убивали гвардейцев Бэдгалдингира. Женщины резали мужчин, как скот.
– Это жизнь, – обернулся Зелус, и Ванум почти окаменел. На него смотрел не его сын. Может быть, что-то знакомое и таилось внутри горящих глаз или в чертах лица, но и глаза, и черты эти были черны, но не чернотой цвета, лицо оставалось бледным, даже белым, а чернотой пропасти, вдобавок размеры лица были чудовищны, словно грозный колдун поймал дикого рефаима и подправил безжалостным резцом его линии, придав им тонкость и изощренность.
– Где Зелус? – прохрипел Ванум, пятясь от края площадки.
– Он внутри меня, – ответил император. – Все внутри меня. И то, что снаружи меня, тоже скоро будет внутри меня. Все, что я сплетаю. И тогда настанет великий день радости. Я бы даже сказал, счастья!
Зелус отбросил в сторону пустую корзину и извлек откуда-то из-под плаща толстый огненный хлыст, который пылал настоящим пламенем, но не заканчивался через два локтя длины, а продолжался тугими черными нитями, уходящими в небо, в землю и во все стороны света.
– Ты видишь? – прошептал император. – Мало кто видел. Смотри и завидуй сам себе. Еще чуть. Еще несколько дней, и оно начнется.
– Что начнется? – с трудом вымолвил Ванум.
– Сошествие, – был ему ответ.
Зелус размахнулся и ударил пламенным бичом Ванума, пропалив одежду и плоть на его груди до ребер.
– Могу ли я быть полезен великому императору? – упав на колени, заскулил от боли и ужаса Ванум.
– Можешь, – кивнул император, и сэнмурвы ринулись вниз и облепили тело несчастного.
…Несколькими днями позже над затерянной среди нахоритских рощ усадьбой Силентиума дул тот самый зябкий ветер, который на зимних просторах Анкиды почему-то звался знойким. Силентиум был уже совсем стар, но еще шаркал по двору, сунув ноги в разношенные, обрезанные валенцы. В сарае блеяли овцы, за перегородкой хрюкали свиньи, четыре лошади не знали голода в светлой конюшне. Еще бы, два десятка бывших детишек окрепли, раздались в плечах или округлились в формах, и никто из них не сидел на шее благодетеля, а трудом и старанием содействовал процветанию совместного хозяйства. «Дети мои», – говорил старик. «Дедушка», – называли Силентиума его приемыши. Еще бы, лишь шесть лет прошло со свейской войны, все они еще помнили своих родителей, а кто-то уже и отправился на их поиски. Из ушедших никто не вернулся, разве только появился не так давно неведомо как выживший обрубок-уголек-коротышка, на котором и шрамов-то почти не осталось, да привел с собой странную, стройную молодую женщину с толстым тулом стрел за спиной и сразу двумя диковинными луками, да маленькую девчонку, которая или не умела плакать вовсе, или не считала это нужным, а только прикусывала губу и таращила огромные глазищи.
