Анна Мистунина - Пути непроглядные
– А от тебя и вправду бывает польза. Едем. Мы и так потеряли много времени.
– Я все пытаюсь понять, – признался Гвейр много позже. – Ты угрожал сегодня Игре. А она, вместо того, чтобы убить тебя за это, наоборот, успокоилась и назвала тебя полезным. Почему?
Как и раньше, Игре потребовала устроить ночной привал непременно в лесу, с тем, чтобы до рассвета поддерживать огонь в костре. Лес этот оказался влажным, полным засохших на корню и поваленных ветром гниющих стволов. Такие дрова больше тлели, чем горели, но Игре такой огонь подходил, а больше ничего и не требовалось. Убедившись, что все сделано, как надо и ей осталось лишь обнести огнем небольшую прогалину, где устроились люди и лошади, Игре ушла в лес – «подумать без вашего шуму», сказала она, хотя ни Гвейр, ни Рольван целый день почти не открывали рта. До темноты оставалось около часа.
Сейчас Рольван медленно водил точильным камнем по лезвию своего меча. Это простое действие успокаивало его и помогало собраться с мыслями. Гвейр сидел на корточках по другую сторону от костра и ждал ответа.
– Ты ведь знаешь, я должен был стать монахом. Я очень стыдился всех этих желаний, когда они начались, стыдился и в то же время – ну, ты знаешь, как бывает у мальчишек. Как-то нам втроем удалось сбежать из обители поздно вечером, – Рольван невольно улыбнулся. – Мы устроили целый спектакль, придумали себе болезнь, чтобы нас отпустили с ночной службы, соорудили чучела в постелях и выехали за ворота в телеге с пустыми мешками из-под муки. До сих пор помню, каково это, когда у тебя муки полон нос, а чихнуть нельзя. У Эгвина, он был нашим заводилой, оказалось пара серебряных монет – к нему как раз приезжал отец со старшим братом. Эгвину было пятнадцать, нам с Одо – по тринадцать, и он считал своим делом учить нас жизни.
– Нескольких монет хватило вам на вино и шлюху? – Гвейр тоже улыбнулся.
– Двух шлюх, – уточнил Рольван. – одну Эгвину и одну для нас с Одо. Два кувшина вина и самую дешевую комнату. Вино почти все досталось женщинам.
– Но и вам кое-что досталось, а?
– Ну да, – Рольван перевернул меч. – А потом наступило утро.
– Оно всегда наступает.
– Точно. Наказание мы выдержали, знали, что оно будет. Но потом вернулся отец Кронан… – Рольван вздохнул.
– Тебе было стыдно? – понимающе спросил Гвейр.
– Не то слово. Я прятался от него, не мог показаться на глаза. Думал, что загубил вообще все. У меня ведь не было никого, кого бы я любил, кроме него, а его я предал. Так мне тогда казалось.
– Понимаю, – негромко сказал человек, убивший отца Кронана.
– Он нашел меня на дальнем поле. Наказание тогда уже закончилось, я сам вызвался копать землю, хотя все уже ушли на отдых. Он мне сказал, – Рольван хмыкнул, невольно улыбнувшись: – сейчас я понимаю, что это было не всерьез, а в тот раз поверил. Он сказал, что как бывший командир дружины и служитель церкви имеет право предавать отступников смертной казни, и если я, по моему мнению, заслуживаю смерти, он готов сделать это прямо сейчас. Если же нет, он требует, чтобы я перестал беспокоиться о том, чего не изменить, и повернулся лицом от прошлого к будущему.
– И что же ты выбрал?
Рольван пожал плечами:
– Я повернулся лицом к будущему.
– А сегодня ты попытался то же самое сказать моей сестре?
– Вроде как.
– И она тебя поняла, вот что интересно, – Гвейр тряхнул головой. – Я не понял, а она поняла. Почему?
– Не знаю. Спроси у нее.
Гвейр только хмыкнул в ответ на такое предложение. Рольван оглядел результат своей работы, повертел меч в руках так и эдак, любуясь отражением огня в гладкой поверхности. Протер лезвие мягкой тряпицей и убрал меч в ножны. Игре все не возвращалась. По краям прогалины, в подножии суковатых корявых берез уже густели тени. Гвейр разобрал сумки, достал вяленую рыбу, которой ввиду ее изобилия и дешевизны в прибрежном Сторксе закупил изрядное количество, сыр и хлеб, но ужинать не предлагал – ждал сестру. Рольван невольно прислушивался, пытаясь за треском костра и шумом ветра в ветвях уловить ее легкие шаги, но разве услышишь дрейва в лесу?
Ему представилась крадущаяся меж полутемных стволов огромная волчица – всклокоченная шерсть, горящие желтой злобой глаза. Только безумец решился бы довериться подобному существу. «Не поворачивайся ко мне спиной», – вспомнил Рольван. И свой ответ: «Я не доставлю тебе такого удовольствия».
Гвейр прервал молчание, спросив с легкой улыбкой:
– А с тех пор, надо полагать, ты оставался праведным монахом?
Рольван тоже не смог сдержать усмешки:
– Нет. Но с тех пор я каждый раз потом поворачивался лицом от прошлого к будущему.
– Очень удобная привычка.
– Ну да. Через год отцу Кронану надоело это терпеть, он забрал меня из монастыря и пристроил в оруженосцы. Сказал, что лучше мне насытиться мирскими удовольствиями и потом раскаяться, чем спотыкаться на каждом шагу и так в конце концов никуда и не прийти.
– Он был моим врагом, я не сожалею о том, что сделал, – медленно произнес Гвейр. – И все же, Рольван… можешь не принимать моих слов, но я сочувствую твоей утрате. Несмотря ни на что.
Ответить было нечего, поэтому Рольван просто сказал:
– Спасибо.
Он хотел еще расспросить Гвейра – ему действительно было интересно – об Аске и Грате, но не успел. Вернулась Игре. Появилась на краю прогалины неслышно, словно призрак или дикий зверь, но не было на этот раз ни клыков, ни леденящего ужаса, только хрупкая девушка из плоти и крови, чье лицо хранило отпечатки слез и скорби, а руки, крепкие и мозолистые, как у воина, с неаккуратно обрезанными ногтями, сжимали толстую дубовую ветвь.
Не сказав ни слова, Игре опустила ее одним концом в огонь и завела свою тихую песнь-заклинание. Как всегда, принялась чертить в воздухе огненные письмена вокруг их маленького лагеря. Рольван оборачивался, наблюдая за ней. В какой момент его страх сменился пониманием, он не смог бы сказать. Но теперь он чувствовал, сам не зная, как, чувствовал, что внутри круга возводится безопасное пристанище, укрытое и защищенное от всего, что враждебно человеческому миру, а ночь с ее темными тварями остается снаружи. Не было ничего странного в том, чтобы доверить свою жизнь дрейву, если этим дрейвом будет Игре. Рольван поймал на себе удивленный взгляд ее брата и отвернулся к огню, прогнав с лица всякое выражение, но тепло, поселившееся внутри, больше не угасало.
Наутро выехали с первым светом. Ночная прохлада быстро таяла в солнечных лучах. Отдохнувшие лошади без понуканий прибавляли шаг, копыта бодро стучали по серым камням дороги, то взбегавшей на покрытый мхом и вереском холм, то устремлявшейся в низину, где березы в зеленых кудрях стерегли пышные луга свежескошенной травы. Крестьянские подводы со скрипом ползли по дороге навстречу. Их возницы встречали всадников приветливыми улыбками, как будто в такой ясный солнечный день им казалось грехом не проявить дружелюбия к любому незнакомцу.
Впереди лежала область Радинбери – последняя Лиандарская провинция перед Тиринией. До каменного святилища, где, по словам Игре, находился источник всех бед, оставалось меньше трех дней пути. Что они будут делать, приехав туда, по-прежнему было неясным. Игре казалась задумчивой, но скорее решительной, чем печальной. Гвейр хмурился и поглядывал на небо, прикидывая что-то.
В отличие от них Рольван, сам не зная, почему, был почти весел. Он напевал про себя легкомысленный мотивчик из тех, что знает всяк на столичных улицах, и с улыбкой разглядывал ехавшую впереди дрейвку: прямая спина, торчащие безо всякого порядка рыжие пряди – Игре тщательно расчесывала их каждое утро, но уже через час ее прическа снова напоминала разоренное птичье гнездо. Кто бы мог подумать, размышлял он, кто мог предположить, что в таком невзрачном теле окажется столько силы и ловкости, столько поистине мужской смелости? Лишь тот, кто внимательно слушал песни бродячих певцов, повествующих о прошлом Лиандарса: о великих вождях, могучих дрейвах, о славных воинах и не менее славных воительницах. Игре была, наверное, последней из них. С ее смертью старый мир исчезнет окончательно.
Рольван вздрогнул, сообразив, куда заводят его собственные мысли, и украдкой осенил себя священным знаком. С того дня, как согласился стать спутником этих двоих, он уже изрядно запутался и в дальнейшем все обещало сделаться только хуже. Быть может, если бы он еще мальчишкой на занятиях в монастыре больше слушал и меньше перешептывался с такими же, как он, ленивыми остолопами Эгвином и Одо, теперь смог бы разобраться, отделить правду ото лжи, а зерна – от плевел. Но в то время было куда интереснее изображать на восковых дощечках для письма оскаленные рогатые физиономии, подписывая к ним имена наставников, или играть в кости на скамье, прикрывая свое занятие подолами длинных туник и каждую минуту рискуя быть застигнутыми. Теперь же Рольван с каждым днем все дальше уходил от верного пути, а слова проповедей, перемешанные в памяти со словами древних баллад и кабацких песен, ничем не могли ему помочь.
