Дарья Зарубина - Верное слово
– При Керенском Владимира Ильича арестовать пытался, говорят, – усмехнулся Виктор Арнольдович.
– Вот именно. Потом у белых служил, лютовал. Потом не слышно о нём было какое-то время, а уже в двадцать третьем, когда институт снова открывали, я его и встретил. Чуть не упал – стоит, в кителе новеньком, фуражка с околышком малиновым, орден боевого Красного Знамени на груди. Когда только получить успел! И «маузер» на пузе. Именной, от Феликса Эдмундовича. Зачем, спрашивается, нашему Кощеюшке «маузер»?
Потёмкин только фыркнул возмущённо.
– Ладно, – Решетников поморщился, с усилием потёр щёки, словно возвращая себя к реальности. – И в самом деле, не стоит лиха будить. Обратит на это Кощей внимание – век не отвяжемся, а если покажется упырю, что не так мы на него посмотрели, то и в виноватые выйдем запросто… Ладно, давайте-ка по делу, пока капитан ваш мешкает. Так что у нас дальше было?
– Что было… от наблюдателя пошло по инстанциям, а я…
– Ну, договаривайте, Витя, договаривайте, – поторопил Решетников.
– Сообщили мне, – выдавил наконец Виктор Арнольдович.
Решетников снял очки, повертел в руках, протёр лишний раз. Долго и тщательно устраивал их на носу, словно архиточный телескоп.
– Разумно, Витенька, очень разумно. Ученики ваши повсюду, я знаю. И Отцу своему верны.
– Так и ваши, Александр Евгеньевич, тоже, – развёл руками Потёмкин. – И вас тоже… во тьме неведения не оставляют, как видите.
– Вижу, Витя. То и ценю. Ну, а почему эти места вы, друг мой, под присмотром держите, можете даже и не говорить. «Зигфриды» тут полегли, если я ничего не путаю, при прорыве из Корсунь-Шевченковского котла. Вы ж тогда с группой их и останавливали, и орден за то получили… Всё верно?
– Верно, – глухо сказал Потёмкин. – Такое не забудешь. Вот и приглядывал.
Решетников кивнул, снова достал из кармана платок, провёл по лбу и бровям, но Виктор всё равно заметил странное выражение, мелькнувшее в глазах старика.
– В общем, примчались вы сюда, Витя, со всей спешностью. И ребят своих привезли. Хотел бы я знать, что вы там, в министерстве, им наплели, когда командировку подписывали. Впрочем, какая разница. – Он пожал плечами. – Что думаете? Данные сложные, но… всё бывает, в конце концов. Ну, так что же? Напишете, что детишки, мол, на магоснаряд напоролись? На наш или вражеский? – Решетников прищурился за толстыми стёклами очков, посмотрел на зелёный холм и перелесок за ним. На склоне в круге истоптанной зелени что-то темнело. К темному тянулся след из примятой травы. Видно, один из поисковиков какое-то время оставался жив и пытался ползти. – К тому же, похоже, не все там мгновенно погибли. Как раз для «снаряда» и сгодится.
– Вот что в отчёте напишу, то с вами и хотел обсудить, учитель.
– Вы, Витенька, меня в ваши игры не втягивайте, – тотчас же покачал головой Решетников. – Хотите, чтобы я помог, – говорите всё толком, в молчанку не играйте.
– Да я и не играю, – развёл руками Потёмкин. – Просто… снаряд… сами понимаете…
– Понимаю, Витенька, понимаю, – почти ласково сказал профессор. – Никакой это не снаряд, не мина, даже не этот, как его, «гефлюгелтен шрекен». Немцы его только на Сандомирском плацдарме впервые применили… И любой из главка, кто хоть что-нибудь в нашем деле смыслит, на это сразу же внимание обратит. Родилась у меня, признаться, пока сюда ехал, мысль, что это две пачки «хеллишен фледермаус», тандемом если. Но теперь вижу, что нет. Ну, так что же остаётся, Витя?
Потёмкин не отвечал.
– Думаете, «зигфриды»? – после паузы спросил старый маг глухо и зло. – Может, не уверены вы, голубчик, были, что добили их, потому и присматривали за округой? А, Витя? Не добили вы их тогда с Герасимовым – может такое быть? Чем их хлопнули-то, напомните?
– Не «зигфрид» это, Александр Евгеньевич, – чуть резче, чем следовало, ответил Потёмкин. – Во всяком случае, не они сами. После всего, чем мы их угостили… Если б уцелели, хоть как, хоть развоплощёнными – половину наших теорий надо в помойку выкидывать. А если уцелели ещё и в истинной плоти – так и вторую половину туда же. Уверен в этом. Потому и вас побеспокоил, что не понимаю, в чём тут дело, пасую. Если б выжили твари – то разве стали бы сидеть здесь, под Корсунем, в полях, шестнадцать лет? Не они это. Я всю ту нашу последовательность до сих пор назубок помню, ночью разбудите – отвечу, не запнусь.
– Не они это… – фыркнул Решетников, в упор глядя на своего успевшего состариться ученика. – Витенька, Витенька, гордыню-то умерьте, покорнейше вас прошу. Нам разобраться надо, что тут происходит, а не спесью мериться. Что последовательность помните – это хорошо, это правильно. Только не надо говорить с такой уверенностью – «не они». Всё, что угодно, может быть, пока не доказано обратное. Презумпция невиновности – она только в юриспруденции хороша, а у нас с вами, дружочек, всё как раз наоборот. Я на вашем месте, Витя, ничего наверняка утверждать бы не взялся. И тогда, в сорок четвёртом, не стоило заявлять громогласно, мол, положили мы «зигфридов» в землю, кто с мечом к нам придёт, и всё прочее.
– Мы их действительно положили, Александр Евгеньевич. Всё совпадало. Ни одна локация ничего не дала. – Потёмкин отвернулся, стараясь скрыть, как задевает его подозрение учителя. Кроме того, было ещё что-то, кроме обиды, – что-то, похожее на гнев, когда штатский, кабинетный, выговаривает боевому офицеру. Ещё и намекает: не солгал ли ты в бумажках шестнадцать лет назад, как солгал сейчас, написав в отчёте, что поисковики умерли мгновенно, а тут прямо на холме лежит парнишка, который метров десять прополз и метров пять травы укатал, пока в агонии бился. Решетников был гением, был его учителем, но никогда – никогда! – Александр Евгеньевич при всех его двадцати по Риману не выбирался дальше лаборатории, дальше Москвы. Не мог он знать, что было тогда, семнадцатого февраля сорок четвёртого, на этом холме под Стеблевом…
Решетников проницательно наблюдал за учеником с печально-понимающей полуулыбкой.
– Локации не дали, это верно, – кивнул он, словно не замечая раздражения и горечи Потёмкина. – Отчёт тогда у вас, Витя, получился на славу, чего уж там. Но, сдаётся мне, не до конца вы там всё изложили. Умолчали о чём-то. И я даже понимаю, почему.
– Да я никогда… – гневно начал было Виктор Арнольдович. – Неужели ж я за орден или, там, за чин…
– Витя, Витя, остыньте. Какие чины, какие ордена? Я хоть в Москве всю войну просидел, а что творилось, знаю. И помню, кто был тогда членом Военного совета фронта, кто работу вашу курировал, кто над душой стоял.
Потёмкин с досадой опустил голову, губы его плотно сжались.
– Кощеюшка наш драгоценный, – почти ласково проговорил Решетников. – Он, умелец наш ненаглядный. И чтец, и дел всяческих швец, и особого совещания игрец, как говорится. И в Военном совете, и в коллегии наркомата, и в особых тройках. На все руки мастер. И не напиши вы в докладе, что, мол, вооружившись теорией Ленина – Сталина, которая непобедима, потому что верна, одолели мы «зигфридов» и в землю навечно закопали, кто знает, что Иннокентий Януарьевич бы измыслил. А он бы измыслил, не сомневайтесь. Уж я-то знаю. Доводилось слышать, что он на других фронтах проделывал. Писал я, помнится, письма, не одно и не два, хороших магов от опалы – в лучшем случае! – спасти стараясь. Ну, что, прав я, Витя?
Решетников полез за пазуху, извлёк плоскую фляжку, аккуратно отвинтил крышечку, глотнул.
– А-ах… хорошо. Стар я стал, Витенька, стар, без лекарства не обхожусь, да ещё и по такой жаре…
Потёмкин мрачно молчал.
Был и впрямь Иннокентий Януарьевич в Военном совете фронта, был. И слушки о нём ходили действительно нехорошие. Да только, когда ты смерти каждый день в глаза смотришь, как-то… по-другому оно всё становится. Нет, ты не забываешься, помнишь, когда во весь голос нужно, а когда шёпотом, потому что не те герои, что глотку рвут, и даже не те, кто в полный рост в атаку поднимается, а те, у кого враги – убиты, а свои – живы.
Страшился ль он, Потёмкин, уже в ту пору орденоносец и в чинах немалых, жутковатого старика, словно и впрямь секрет бессмертия открывшего? И да, и нет. Скорее, опасался, как и все офицеры на фронте, а маги – в особенности. Но не до такой степени, чтобы отчёты и донесения фабриковать. Хватило с него «серафимов»: как их прикрывал по всем инстанциям, сколько бумаг лживых сочинить пришлось…
– Не боялся я его, учитель. Вот хотите – верьте, хотите – нет. Остерегался, как все, – это было. Но что «зигфридов» мы в землю вбили – не сомневался.
– Не сомневался, но… – тотчас подхватил Решетников.
– Не сомневался, но… – развёл руками Виктор Арнольдович, – …беспокоился. Жуткий бой был, такого за всю войну не припомню. И по всем законам, по всем формулам – полегли «зигфриды». А вот…
– Понимаю, Витя, – Решетников вздохнул почти сочувственно. – И всё-таки корю вас, друг мой. Потому как обязаны вы были сомнения свои, подозрения интуитивные, хоть никакими теориями и не подтверждённые, к делу подшить.
