Мила Коротич - Терракотовые сестры
Внутренним взором девушка видела, как пробирается молодой человек в одеждах, вывернутых наизнанку, по камням, бывшим когда-то жилищами. Видела все его глазами и чувствовала тяжесть кожаных мешков на плечах человека. Соль, дрова и жертва – усыпленный баран – на его сильных плечах.
Восемь пар обуви надеты на шамане, и каждая – из просоленной кожи, чтоб ступать по проклятой земле. И каждая проложена солью. А потому тяжка поступь шамана. Но надо спешить, пока солнце сияет – ночью еще сильней темные силы.
Особым чутьем своим находит он сердце города – круглый зал со множеством лестниц, и смело вступает на раскрошенные плиты. Жесткой черной травой, колючей, как рог чилима, и высокой, как ковыль, поросли камни. С черных колосьев осыпается черное семя, распадаясь в прах, и ветер несет его по степи: вот источник черного тумана. Обжигает туман, оседает язвой на коже, если заденешь черный стебель. А в центре зала большой камень. Восемь стрел, летящих во все стороны света, – знак дэва, виденный в волшебном сне.
– Он сделал все, что мог, – выйдя из транса, заговорила Казакова, – но он ошибся, мать Цаган, дэву Кайно не нужны жертвы животных. И зол он на давснов, потому что… потому что… не совсем поняла, но как-то он с солью связан был, пока не умер… И хочет он отомстить или успокоиться. Сам не поймет, и не кровь животных нужна ему, а…. Женская?
– Это второй вопрос, – остановила поток слов старица в белом. – Не ошибся мой зять, когда сказал, что ты нужна ему. Ему и тому, кто сидит в нем. Тому, чье имя назвала ты без страха.
– Твоему зятю? – оторопело спросила Казакова и прикусила язык. Да поздно, ведь она только что задала третий вопрос.
Степнячка тоже умела считать. Но заговорила, рассказав дальше сама:
– Оба ответа – да. Мой зять вернулся, состарившись на сорок лет за четыре дня. И почти сразу впал в черный сон. Ты видела его куски. В минуты просветления он говорил как ты. И по обрывкам фраз стало понятно, что за жертва нужна злому дэву. У нас почти не осталось женщин, девочка. Моя дочь, жена нашего шамана, сама ушла в Мертвый город, когда сложила слова любимого мужа одно к другому, как бусы в ожерелье. Надеялась, что спасет. Но напрасно. А теперь я все больше уверяюсь, что ты успокоишь дэва. Быстро соображаешь.
Казакова растерялась. И вопросы уже задавать нельзя, и жертвенным бараном стать не хочется, и что дальше будет, вроде понятно, но как-то не верится. В нашем двадцатом веке – и вдруг такое мракобесие! Хотя в нашем ли? В двадцатом ли? Ответ, похоже, будет «нет» на оба вопроса…
– Ты спросить могла бы, что с тобой будет, чужачка. Но не спросила, не успела. Я так скажу. В Мертвом городе будет свадьба у тебя с моим зятем. Всем стойбищем провожать к жениху тебя будем. И выйдет из него злой дух и вернет племени нашему мир. Он сам так сказал. Ты вышла черная из белого, несла красное.
«Это она про помидоры в сумке? Или про мое красное бикини?» – ошалела Маша.
– Видишь сквозь огонь, узнала имя дэва сама. Даже наш шаман не знал его, а ты вот так запросто… Ублажи духа как следует и спаси нас всех. Выживешь – роди мне внучку… А пока смирись и потерпи. – И Цаган достала большой белый нож-скребок. Волосы зашевелились на голове у девушки. – Надо удалить все волосы на теле, по обычаю.
И цепкие сильные руки рванули рубаху с плеч Казаковой.
Когда красное солнце коснулось горизонта, а длинные грустные тени подобрались к порогу белой юрты, Маша, опоенная снадобьями и пришибленная нереальной реальностью, сидела в праздничной кибитке, в богатом свадебном наряде, собранном по принципу новогодней елки, а вокруг шумело стойбище. Руки и ноги «невесты» были предусмотрительно связаны белым шнуром, так как трижды за четыре часа она пыталась сбежать. По причине резвости казаковской мать Цаган не вышла провожать девушку: синяк под глазом не скрывал даже плат-невидимка. Рот невесте шамана тоже туго стянули белой повязкой. На всякий случай.
Мария плохо представляла себе, какой бывает степная свадьба, и сейчас она тоже далеко не все могла рассмотреть, накрытая с головой полупрозрачным покрывалом, утяжеленным на концах серебряными подвесками. Но даже то, что различалось, не вызывало веселья. Наверное, потому, что все знали, куда идет невеста, и уже не первый раз провожали девушку из белой кибитки у подножия горы. В последний путь. А ведь надо было еще и делать вид, что празднуется свадьба.
Веселья не было в глазах домбристки, и пальцы ее иногда заплетались в струнах. «От голода», – почему-то решила Казакова. В племени все действительно выглядели исхудавшими и осунувшимися. Дети не сновали, как обычно, а едва выглядывали из пологов. Совсем не походили они на тех черноглазых шустрых сорванцов, которые облепили девушку в поселке, когда она искала дорогу к озеру. Маша во время второго побега рискнула предложить попавшемуся ей на пути мальцу так вожделенные в поселке сто рублей, но тот только завизжал и позвал отца. Разноцветная бумажка улетела куда-то по ветру.
Под музыку запинающейся домбры из всех юрт и кибиток выходили взрослые, облаченные в лучшие одежды из тех, что остались. Справа от закрытой покрывалом Казаковой встали женщины, слева – мужчины. Самые старые стали совсем рядом. И заметно было, как отгородили ее от молодых мужчин, в чьих раскосых глазах можно было прочесть жесткую степную страсть, сдерживаемую долгом. «И немудрено, – отметила Маша с журналистской отстраненностью, – тут на одну женщину трое мужчин, из этих троих двое ей в сыновья годятся. Но для кочевников же не проблема умыкнуть себе жену». И тут же осеклась: они не могут; перейти через соляную границу – просто пойти и бесполезно умереть.
– Пусть по обычаю предков ровесник жениха и тот, кто привез невесту в стойбище, выведут ее в круг для танца, – возгласил зычно старейшина, отец жениха. – И пусть сбудутся наши надежды, возлагаемые на этот союз.
– Йорял! – нестройно закричали люди, и кое-кто даже с надеждой в голосе.
Со стороны мужчин вышло четверо. Узнала девушка лишь одного: того самого всадника, который подхватил ее на коня. Даже сквозь туман «фаты» Маша различила тот наскоро зашитый разрез на боку в одежде, который она сделала парню наконечником стрелы. Четверо встали по обе стороны кибитки и звонко ударили в ладоши. Ритмичные хлопки – сигнал домбристке. Струны смолкли, остался только ритм, отбиваемый сухими мужскими ладонями. Ритм и тихое завывание ветра в недрах поющих пещер высокой степной красавицы, горы Богдо. Ни слова, ни шепота.
Четверо продолжали хлопать, приглашая Казакову на танец, как требовал обычай. Ритм ударов все убыстрялся, становился все настойчивей, все громче, нетерпеливей. Это все жители стойбища, от мала до велика, присоединились к ритуальным «аплодисментам».
Что делать, если у тебя связаны ноги? О каком танце может идти речь, когда даже спуститься с высоты белой повозки самостоятельно нет возможности?! Казакова уповала на этот последний шанс испортить обряд, как на ту соломинку, которую проносит мимо утопающего: вроде помочь должно, но чудо будет, если поможет. Чуда не случилось: с высоты двухметровой белой кибитки Машу столкнули прямо на руки подошедшим вплотную молодцам. Второй раз за сутки Казакова получила пендаля практически ни за что. Фингал – ничто по сравнению с таким вот «свадебным путешествием». Но мать Цаган, похоже, считала иначе, судя по толчку. Толкнула от души.
«Невеста» успела только охнуть, как уже восседала на плечах двух степняков. Под жесткие ритмичные хлопки парни пронесли девушку по круглой площадке с костром в центре и вернулись к кибитке. Вот и весь танец, как оказалось. Развернулись лицом к соплеменникам, чуть присели, имитируя поклон, и каждый из стоящих давснов поклонился в ответ. И все, все племя, продолжая отбивать ритм ладонями, двинулось вперед. Свадебное шествие началось.
Давсны спустились с горы и проводили четверых парней, сменяющих друг друга, до самой кромки соленого озера. Дальше им предстояло идти самим.
– Там, где кончится соль, вас встретит свита жениха. Белая кобылица пусть будет свадебным подарком, – напутствовал их старейшина. Казаковой в угаре степных курений показалась последняя фраза многозначной, символичной и даже обидной. Она замычала, протестуя против сравнения с кобылой, но никто ее не слышал. Но тут табунщик подвел им настоящую белую лошадь, худую, но запряженную в нарядную сбрую. Глава давснов лично передал поводья из разноцветных кожаных ремней, украшенных шерстяными кисточками и серебряными монетками, в руки сопровождающему Машу степняку в зашитом халате. – Возвращайтесь живыми и не одни, если сможете, – добавил он уже от себя, как старый человек, почти лишившийся надежды.
Машу водрузили на коня, усадив боком, как если бы она сидела в женском седле, и закрепили предусмотрительно припасенными ремнями, чтобы не свалилась и не сбежала. Развязывать «невесту» никто не собирался. Степняк, умыкнувший девушку, вел лошадь под уздцы. Еще один придерживал жертву за ноги, чтобы не свалилась. Третий шел с другой стороны, четвертый замыкал шествие.
