Ксения Медведевич - Ястреб халифа
Тарик, несмотря на просьбы Саида аль-Амина[82], приказал охранять свою особу не верующим, а дикарям-степнякам. Те стали лагерем на пологом зеленом берегу Сагнаверчая – впрочем, джунгары уважительно держались подальше от ворот огромного поместья.
По-видимому, ранее оно принадлежало прежнему наместнику Хорасана, а после перешло к провозгласившему себя эмиром Мубараку аль-Валиду. Во всяком случае, так сказали дрожащие слуги. Часть невольников успела разбежаться, часть переловили арканами и пригнали обратно джунгары, а часть забилась в подземный этаж-сардаб. Видимо, слуги ожидали, что налетчики разграбят господский дом, да и уйдут восвояси. Что ж, Махтуба, вступившая в усадьбу сразу после того, как из нее выскочили джунгарские конники, их разочаровала.
Разогнав заниматься делами мужскую прислугу, черная управительница принялась осматривать женщин. Прежний хозяин явно был лакомкой. Аж четыре берберки – все как одна смуглые красавицы с газельими глазами, – две ятрибки-певицы и три тюрчанки прятались под покрывалами и жалостно таращились на новую домоправительницу. Прежнюю Махтуба предусмотрительно отправила в дальний флигель прислуживать почтенному шейху Рукн ад-Дину. Остальные невольницы трудились на кухне и в комнатах: приземистым, широким в талии и в ноздрях женщинам зинджей и сельджучкам с западных окраин – ох, Всевышний, ну тоже страх на страхе, кривоногие, плосколицые, – было там самое место. Прохаживаясь перед женщинами подобно полководцу, Махтуба наставляла глупых, ущербных разумом:
– К сейиду лишний раз не подходить, вопросов не задавать, сиськами не вертеть – все впустую, о дочери греха, господин не охотник до человеческих женщин. Но наш сейид – да умножит его дни Всевышний! – не лежит как собака на сене, так что управляйтесь со своими фарджами, как подскажет вам разум, и да вразумит вас Щедрый и Подающий. В комнаты, где сидит господин, носу не совать. Так же и с садом – надо будет, позовет, не надо – значит, и вам туда не надо. Сейид наш – да прибавит ему здоровья Всевышний! – чистоплотен подобно магрибскому коту и за грязные полотенца, скатерти и одежду велит бить розгами. Так что убереги вас Всевышний, о глупые, ущербные разумом, надеть стираное с грязным, новое со стираным и зашитое с распущенным. Пищу сейиду, о дочери греха, надлежит подавать по рангу главнокомандующего, по правилам внутренних покоев: на подносе, под покровом, а из кувшинов разрешаются только хурдази – и на горлышке чтоб повязан был шелк с бахромой! – а среди блюд должна лежать ветвь тамариска…
И тут послышалось:
– Махтуба! Мах-ту-бааа! Матушка, вы где?
И в садовых воротах нарисовалась высокая фигура верхом на сером поджаром коне.
Всаднику ответил истошный женский визг – невольницы кинулись врассыпную, закрываясь кто рукавом, кто подолом.
– Стоять, о дочери греха! – заорала Махтуба и топнула здоровенной ножищей. – Куда побежали?! Это же ваш новый господин!
Тарик – а это был конечно же он – тем временем подъехал поближе. Сиглави цокал по ярко-красной плитке садовых дорожек и мотал мордой, принюхиваясь к гроздьям чайных роз.
Подняв брови, нерегиль с удивлением оглядел череду смуглых животов под задранными подолами. Поверх подолов и рукавов любопытно стреляли карие и черные глаза.
И снова обратился к Махтубе:
– Матушка, к нам напросился на ужин Саид аль-Амин. Великая госпожа послала ему в подарок рабыню, и он горит желанием похвастаться.
– А чтоб ему не пригласить вас, о мой господин, к себе? – возмутилась в ответ управительница. – Слыханное ли дело, сосунок-ханетта, командующий гвардией без году неделя, он должен почтительно испрашивать разрешения почтить вас своим гостеприимством, а вместо этого он, не прислав подарков, – а кстати о подарках: новая рабыня его, скажу я вам, сейид, явилась тут ко мне с задранным носом в огромном паланкине с откинутыми циновками, ни дать ни взять курица с растопыренными крыльями, и такая вся довольная, как та кошка, а что ей быть недовольной, вся вон уже увешана ожерельями…
– Матушка…
– Ну хорошо, хорошо, старая Махтуба примет молодого наглеца, и примет как подобает, господин может не волноваться, хотя я бы на месте сейида…
– Ма-ту-шка…
– Хорошо-хорошо, небось не первый десяток лет служим в самых знатных семьях, порядок знаем, тем более что в этот раз господин выбрали дом так уж дом, вот что называется богатство: и сардаб с ручьем и камином есть, и мокрый войлок в спальнях навешен, вода так и льется, и напор хороший, сразу видать, река близко, и пологи над войлоком натянуты, и все хорошего тонкого газа…
– Махтуба!..
– Да, сейид?..
– Для меня – печеные баклажаны и рыба. Я не могу есть мясо каждую ночь, Махтуба, оно слишком тяжелое.
– Как рыба?! Как рыба, сейид?.. Вы что, девушка?! Вы вон целыми днями скачете, целыми днями в заботах, в делах, ни сесть поесть, ни толком воды выпить, мужчине в вашем возрасте нужно есть много мяса, красного мяса, для силы днем, силы ночью…
– Махтуба, сегодня на ужин я буду есть рыбу.
И Тарик, потянув звякающий кольцами повод, развернул сиглави.
Уперев руки в боки и мрачно глядя ему вслед, Махтуба сердито ворчала:
– Как это тяжелое? Что это за выдумки – мясо тяжелое? Хорошо-хорошо, если господин не хочет есть на ночь мяса, я зажарю ему цыпленка!..
У гу-гу. Угу-гу. Угу-гу.
В пыльной послеполуденной дреме сад молчал – и только серая маленькая птица время от времени напоминала о себе с кипарисовой ветви. От реки доносились приглушенные расстоянием крики – степняки купали коней в полноводном даже по летнему времени потоке.
Через сад тек ручей. Ему проложили мелкое, облицованное местными желто-зелеными изразцами русло. В кольце высоких самшитовых кустов вода собиралась в пруд – глубокий и, по здешним обычаям, без фонтана.
На широченном и низком, как лежанка, мраморном бортике лежал нерегиль – и, похоже, спал. Корзины – одна с персиками, другая с лепешками – и блюдо с косточками стояли в изголовье.
– О наставник, похоже, он действительно уснул, – улыбаясь, сказал Зариф старому имаму.
Тарик лежал на боку к ним спиной, почти не шевелясь, – видно было только, как мерно поднимается бок под белой тканью рубашки.
Над глубоким керамическим блюдом вились осы. Содержимое корзин было ощутимо подъедено. Впрочем, Зариф сам то и дело отмахивался от черно-желтых полосатых лакомок пропитанными сладким соком рукавами.
В здешних садах, помимо обычных розово-желтых персиков, росли огромные, с голову человека величиной, желтые с красными бочками гиганты. Сейид особенно любил именно такие: блаженно жмурясь, он обкусывал их один за другим, не обращая внимания на льющийся на грудь липкий сок. А наевшись, ложился у пруда и спал на солнышке, как отяжелевший кот. Потом, ближе к сумеркам, просыпался и переходил в другое место – под старую, высоченную, ветвящуюся уже на высоте человеческого роста черешню. Прислонялся спиной к стволу – и застывал в позе, подобной тем, в которых на рынках садились черные от солнца ханаттийские факиры.
Почтеннейший имам Рукн ад-Дин довольно кивал, слушая Зарифа. Говоришь, подолгу сидит, закрыв глаза и положив открытые ладони на колени? Хорошо, видно, он так медитирует, очень хорошо. Он так успокаивается, наш господин.
Это продолжалось уже пятый день. Знойная истома. Налетающий с лугов у подножия Биналуда, пахнущий хмелем ветер. Персиковый сок на ладонях, на запястьях – и на выпуклом животе Сухейи. Легкое головокружение то ли от здешнего сладкого красного вина, то ли от счастья.
Среди книг в большой библиотеке усадьбы Зариф раскопал одну тоненькую, в неприметном переплете – и с тех пор в голове то и дело звенели невесомые, прозрачные, легко слетающие с языка строки:
Не холоден, не жарок день чудесный.
Цветы лугов обрызгал дождь небесный.
И соловей поет – мы будем пить! —
Склоняясь к розе, смуглой и прелестной.[83]
В стихах – почтенный наставник сказал ему, что они называются рубаи, – точилось по капле вино. И – как слезы иссякающего фонтана – текла мягкая, задевающая какие-то тонкие струны сердца печаль:
Лунным ясным сиянием весь мир озарен,
Миг лови – радуй сердце, будь пьян и влюблен.
Мы уйдем – станем прахом, нас мир позабудет.
А луна, как всегда, озарит небеса.
Целуя полуоткрытые, омоченные в сладкой влаге губы девушки, Зариф ласкал спелую полную грудь. Сухейя пьянела от пары глотков и счастливо смеялась, не справляясь с узлом Зарифовых шальвар.
А он отрывался от влажного языка и виноградного привкуса и читал ей:
И пылинка – живою частицей была,
Черным локоном, длинной ресницей была,
Пыль с лица вытирай осторожно и нежно:
Пыль, возможно, Зухрой яснолицей была.
Угу-гу. Угу-гу. Угу-гу.
Так ворковала горлица на чинаре под минаретом его родного города в далеком Мавераннахре. Дед любил посидеть в саду на толстом стеганом одеяле и, кормя ломтиками сладкой дыни внуков, приговаривал: если бы перепелке дали сомкнуть глаза, она бы уснула. Дед бежал из Шамахи на далекую окраину сразу после подавления очередного мятежа. Маленький Зариф не видел ничего, кроме тихих улочек верхнего квартала Худжанда: глинобитные стены, серая пыль под ногами, свечки подсыхающих за лето чинар.
