Грэм Макнилл - Ангел Экстерминатус
— Тот, кто был мертв, вернет меня к жизни! — закричал Фулгрим, и Люций заплакал от боли, которая слышалась в его голосе. — Тот, кто воскрес, станет свидетелем моего перерождения!
Двигаясь по кругу, Эйдолон продолжал вонзать меч в тело примарха, каждый раз погружая клинок в плоть до самого эфеса. Фулгрим истекал кровью, и лицо его выдавало муки, которые вызывал каждый удар. Вернув обагренное оружие в ножны, Эйдолон встал перед примархом и руками развел края первой раны.
Запрокинув голову, Фулгрим издал яростный крик, который мог бы соперничать с ревом Ангрона. Никакие гвозди мясника не заставили бы живое существо так кричать, и Люций поклялся, что убьет Эйдолона за пытку, которой тот подверг примарха.
Но это был еще не конец.
Эйдолон вновь зашагал вокруг Фулгрима, скользкими от крови латными перчатками растягивая края каждой раны, пока примарх не зашатался на ногах, чуть не падая. Усилием воли он сдерживал собственный метаболизм, не позволяя ранам исцелиться. Люций не понимал, ради чего устроена эта пытка, но мог сказать, что процесс близок к завершению, по тому, какой силой полнился зал. Сила эта, освободившись, могла наконец явить себя миру, чьи мертвые стражи сдерживали ее веками. Плоть Люция отзывалась на ее ауру: по коже шли мурашки, а нервные окончания трепетали одновременно от блаженства и отвращения.
Он все больше чувствовал предвкушение — почти как в той засаде, которую капитаны легиона устроили Фулгриму в Галерее мечей, только на этот раз чувство было острым, пронзительным. Так ждут удара молнии или попадания пули; так замирает время в миг перед приземлением десантной капсулы. Могущество, которое за всю историю человечества не видел ни простой смертный, ни трансчеловек, ни кто-либо еще, вот-вот должно было стать явью. С предельной ясностью Люций вдруг осознал, что эльдар погибли именно из-за этого: они жаждали могущества, но оказались его недостойны.
— Давай же, — сказал Эйдолону Фулгрим, чье лицо превратилось в плачущую маску.
Эйдолон кивнул, поднял руку, и целое созвездие самоцветов, отделившись от основной массы камней под сводом зала, устремилось к нему. Выхватывая камни из воздуха, он начал погружать их один за другим в раны, которые нанес плоти примарха. Люций уловил мимолетные всплески ужаса и отчаяния, но эти отголоски исчезали с каждым новым камнем, который Эйдолон помещал в тело Фулгрима. Сначала десять, потом еще десять — и еще, и еще, пока не стало казаться, что больше уже не влезет.
Плоть Фулгрима бугрилась от поглощенных душ, но Эйдолон все равно продолжал собирать их из воздуха и вдавливать в раны.
— Хватит, — взмолился Фулгрим, на что Эйдолон покачал головой.
Несмотря на плач и стоны, несмотря на мольбы о прекращении пытки, в глазах примарха горела просьба: «Еще».
Наконец Эйдолон закончил, и Люций судорожно выдохнул.
— Еще один, — прошептал Фулгрим. — Камень-маугетар.
Эйдолон медлил, идя вокруг изуродованного примарха и осматривая каждую окровавленную трещину в его доспехе.
— Быстрее! — вскричал Фулгрим. — Время пришло! Последняя ступень к моему вознесению!
— Я не могу найти его, повелитель, — ответил Эйдолон.
— Он там! — заорал примарх. — Он в нагруднике.
И тогда по залу разнесся голос, скрипучий и резкий, словно камень, царапающий металл.
Пошатываясь, на краю шахты стоял Пертурабо; поток крови стекал по его животу из глубокой раны. Лицо Железного Владыки стало землисто-бледным, и он напоминал труп с пергаментной кожей, способный двигаться только благодаря лихорадочной одержимости. В руке он держал маугетар, поверхность которого раздирали сталкивающиеся вихри черного и золотого цветов.
— Ты не это ищешь? — спросил он.
Пертурабо понимал, что должен уничтожить камень. Это не составило бы особого труда. Просто держа его в руке, он чувствовал сильные и слабые места в его кристаллической решетке и знал, какое давление понадобится, чтобы расколоть его, раздробить или измельчить в порошок. Он также знал, что так и нужно поступить, но не представлял, что потом станет с ним самим. Возможно, сила, которую отобрал камень, покинет его навсегда.
— Ты привел меня сюда, чтобы убить, — сказал Пертурабо и пошел к Фулгриму, держа камень-маугетар в вытянутой руке над пропастью шахты. Из глубины сочился свет гаснущего зеленого солнца, и хотя Пертурабо мало что знал о небесной механике, он понимал: неведомый механизм, ранее хранивший планету от разрушительного воздействия сингулярности в сердце Ока Ужаса, перестал работать.
Жизнь этого мира подходила к концу, и он был уверен, что силы, пробуждавшиеся там, внизу, уничтожат маугетар.
Готов ли он пойти на такой риск, чтобы остановить Фулгрима?
— Ты ошибаешься, — ответил тот. — Ты здесь, чтобы вернуть меня к жизни.
— Что полезно одному, вредно для другого, да?
— Приблизительно так, — согласился Фулгрим.
Эйдолон встал рядом с примархом, и рука его скользнула под плащ.
— Еще шаг, лорд-коммандер Эйдолон, и я убью тебя на месте, — сказал Пертурабо. — Ты знаешь, что даже теперь мне это по силам.
Эйдолон остановился и посмотрел на Фулгрима, который еле заметно кивнул.
Пертурабо искал в его глазах хотя бы намек на раскаяние, тень сожаления о том, что все обернулось именно так, какой-нибудь знак, что Фулгрим чувствовал хотя бы смутные угрызения от того, что планировал убийство брата. Но тщетно: он не увидел ничего и с разрывающимся сердцем понял, что тот Фулгрим, которого он знал раньше, исчез навсегда.
Можно ли упасть так низко, что не останется надежды на искупление? Даже полностью опустившийся человек, погрязший в бесчестье, еще может спасти свою душу, если испытает хотя бы минутное, но искреннее раскаяние.
Пертурабо хотел бы сам поверить в это.
— Ты понятия не имеешь об этой силе, брат, — сказал Фулгрим. — Я смогу в мгновение ока исполнить любую собственную прихоть. Мне откроются тайны, о которых не подозревает даже Магнус. Я стану богом — созданием сверкающим, чистым и прекрасным. Это мой апофеоз, и он превратит меня в основу бытия, явленную во всех измерениях Галактики.
— Значит, ангелом ты уже быть не хочешь, — ответил Пертурабо. — Ты вознамерился стать богом.
— И что в этом плохого?
— Человечеству боги не нужны. Мы давно выросли из потребности в божественном.
Фулгрим засмеялся, но Пертурабо видел, что все его внимание уходит на то, чтобы удерживать от распада свое разбухшее тело. На коже выступали капли света, блестящие как ртуть, и падали с распятого тела жидким серебром.
— Ты так думаешь? Тогда почему боги все еще существуют? Их питает поклонение, а мы служим им каждым совершаемым убийством, каждым предательством, каждым прегрешением и стремлением к вечной жизни. Осознанно или нет, но мы все равно отдаем им дань каждый день.
Пертурабо покачал головой:
— Я никому не поклоняюсь. Я ни во что не верю.
Последняя фраза прозвучала как приговор, чуть не лишивший его способности действовать. В этих словах, поразивших его подобно удару, была горькая истина, которую он отказывался видеть до последней секунды. По глазам Фулгрима он понял, что тот тоже это заметил.
— Вот почему твоя жизнь уныла и горька, — сказал Фулгрим, и его насмешливые слова источали презрение и жалость. — Ты позволяешь помыкать собой, ты стал рабом бога, у которого не хватает совести даже признать свой истинный статус. Наш бывший отец давным-давно обрел божественность, но не желает ни с кем ею делиться. Он посулил нам новый мир, но главенствовать в нем планировал сам, а мы должны были стать его бесправными лакеями.
— Так поэтому ты присоединился к Хорусу? — Пертурабо в гневе встал прямо перед Фулгримом, так что никто не мог разделить их с братом. — Из-за ревности? Из-за тщеславия? Такая мелочность — удел слабых, нас же создали для великих дел.
— И что ты знаешь о великом? — усмехнулся Фулгрим.
— Ты понятия не имеешь, о чем я мечтаю, — ответил Пертурабо. — Об этом никто не знает. Никто даже не пытался узнать.
Голова Фулгрима резко наклонилась вперед, и изо рта вырвался мерцающий розоватый пар, пронизанный алыми прожилками. Это облако окутало Пертурабо удушливо-пряным туманом, в котором аромат благовоний мешался с вонью нечистот.
— Тогда покажи мне свои мечты, брат, — прошипел Фулгрим, — и я сделаю их реальностью!
Знакомый Пертурабо мир уступил место городу, который он видел во сне каждую ночь, с тех пор как покинул Олимпию. Он стоял посередине широкого бульвара, мощеного мрамором; по краям улицы среди деревьев высились великолепные статуи. Пертурабо обнаружил, что одет в длинный бледно-кремовый хитон и сандалии из мягчайшей кожи — одеяние ученого или общественного деятеля. Он был человеком мирного времени, а не войны, и эта роль подходила ему идеально.
