Борис Сапожников - Звезда и шпага
Вихри враждебные веют над нами,
Тёмные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас ещё судьбы безвестные ждут.
И вот уже подхватывают другие красноармейцы этот знакомый мотив.
Но мы поднимем гордо и смело,
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов,
За лучший мир, за Святую свободу.
Припев грянули уже все.
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперёд, рабочий народ!
Мрёт в наши дни с голодухи рабочий,
Станем ли, братья мы дольше молчать?
Наших сподвижников юные очи,
Может ли вид эшафота пугать?
В битве великой не сгинут бесследно,
Павшие с честью во имя идей.
Их имена с нашей песней победной,
Станут священны мильонам людей.
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперёд, рабочий народ!
Нам ненавистны тиранов короны,
Цепи народа-страдальца мы чтим.
Кровью народной залитые троны,
Кровью мы наших врагов обагрим!
Смерть беспощадная всем супостатам!
Всем паразитам трудящихся масс!
Мщенье и смерть всем царям-плутократам!
Близок победы торжественный час!
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперёд, рабочий народ!
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперёд, рабочий народ!
И вот шеренги красноармейцев подровнялись, спины разогнулись, головы гордо поднялись. Они шли на верную смерть, на штыки превосходящих сил противника, но шли с гордо поднятыми головами, как свободные люди, как пламенные бойцы революции. Шли с песней, словно на праздник или на парад, и каждый шаг их был шагом в бессмертие.
Когда же до шеренг врага оставалось не более полусотни саженей, Омелин снова взмахнул саблей, барабаны, предвосхищая его команду, забили «Бегом марш!», и армия повстанцев кинулась в рукопашную. Вот они пробежали десять саженей, миновали двадцать. В то же время солдаты в зелёных и белых мундирах вскидывают к плечу заряженные мушкеты. Тридцать саженей. Звучит команда «целься», штыки мелодично звенят сталью друг о друга. Сорок. Залп. Пламя, дым, треск мушкетных выстрелов.
Тут кончилось везение комиссара Омелина. Пули изрешетили его, сбив с ног, насквозь пробили тело, но он пробежал ещё несколько шагов, замер на секунду с вскинутой над головой шашкой. И только после этого упал ничком на утоптанный снег.
Встретили нас, спешенных всадников, можно сказать, неласково. Некогда было разбираться с нами офицерам пехотных полков, готовящихся к решительной атаке на пугачёвцев. Надо сказать, всех основательно удивила задумка противника с проволочными заграждениями в тылу. Это не обозами подпереться, тут кто-то сознательно отрезал всей армии пути к отступлению. Уйти смогла только лёгкая кавалерия. После нескольких неудачных попыток атаковать наши тылы, потерпев поражение от гусар и пикинеров, пугачёвские иррегуляры поспешили скрыться, спасти свои жизни, бросив товарищей на произвол судьбы. Хотя, по большому счёту, они уже ничего не решили бы в этой баталии. Они сыграли свою роль, провалились с треском и галопом покинули окровавленные подмостки.
— Кто такой?! — рявкнул на меня пехотный штаб-офицер с вмятиной от пули на знаке.
— Поручик Ирашин! — представился я.
— Поручик, — сказал тот, — вот и отлично. Становитесь на место в пехотном строю. Знаете, где оно? — Я кивнул. — Вот и отлично, — повторил штаб-офицер с вмятиной на знаке. — Ваша задача шагать в ногу с ротой и не отбиваться далеко от солдат. С командованием справятся и унтера.
— Я понял вас, ваше высокоблагородие, — ответил я, занимая место поручика в строю.
— А вот и егеря, — добавил штаб-офицер, махнув рукой командиру егерской команды. — Вы что там, к валу примёрзли, что ли?
Егерский поручик никак не ответил, только козырнул и построил своих людей между ротами штаб-офицерова батальона.
Место егерей на валу заняли команды конной артиллерии. Командовал ими, как не странно, сам генерал-адъютант Григорий Орлов. И ещё мне показалось, что я узнал в командире одной из них поручика Баневича. Быстро отцепив орудия от передков, бомбардиры открыли огонь по выстроившемуся у тыловых рогаток противнику. И тогда пугачёвцы пошли в атаку.
Их повёл одетый в чёрную кожу комиссар с поднятой шашкой. Они шли с некой, никогда раньше не слышанной мною песней. С каждым шагов превращаясь из ошеломлённых поражением и сломленных солдат, в гордо идущих на смерть бойцов, готовых сложить головы, но не сдаться, не побежать. Тем более что и бежать-то им было по сути некуда.
Будучи в пятидесяти саженях от нас, пугачёвцы ринулись в рукопашную. Без единого выстрела. В этот момент унтера в нашем строю закричали, часто опережая обер-офицеров:
— К залпу товьсь! Целься!
А когда до бегущих пугачёвцев осталось меньше десятка саженей, над шеренгами пронеслась команда «Пли!». И тысячи мушкетов почти одновременно выплюнули свинцовую погибель в перекошенные лица бегущих бунтовщиков. На несколько секунд всё окуталось дымом, в котором выделялась только замершая фигура комиссара в чёрной кожаной куртке, а потом из этого порохового тумана вырвались пугачёвцы. Перекошенные лица, почерневшие от крови шинели, глаза горят дикой злобой, какой мне прежде видать не приходилось. Вот тогда, впервые в жизни, мне стало по настоящему страшно. И я ударил палашом по этим лица, раз другой, третий. И продолжал бить, бить, бить.
Это была не битва. Это была настоящая кровавая вакханалия. Никакого порядка. Ничего общего с моими представлениями о войне. Да, они были далеки от идиллических. Я всё же прошёл одну кампанию, и довольно жестокую, однако то, что творилось сейчас, ни в какие рамки не лезло. Пугачёвцы будто с цепи сорвались. Они кидались на нас, тыча штыками, били прикладами, мы отвечали тем же. Я крушил палашом во все стороны, стоило заметить серую шинель, как тут же туда следовал удар. Шеренг уже не было. Всё смешалось. Свои, чужие, враги, товарищи. Где-то на фланге возвышались кавалеристы, казавшиеся сейчас чем-то далёким и нереальным, как фигуры на горизонте. Трещали, ломаясь, чьи-то кости. Кричали люди и кони. Где-то хлопали отдельные выстрелы. Звенела сталь. И всё это сливалось в единый гул баталии. Он вливался в уши смертельным ядом, отравляющим всё тело.
Сколько длилась эта кровавая вакханалия, знать не знаю — ведать не ведаю. Я как заведённый крутился, рубил палашом, даже не особенно заботясь глянуть, попал ли, стал ли мой удар смертельным или нет. А потом, как-то неожиданно, враги кончились. Раз — и нету их. Не надо никого рубить, никто не кидается на тебя с мушкетом, шашкой, штыком. Я замер посреди чудовищного поля, где снега не было видно от трупов, ступить было некуда. Трупы, трупы, трупы. Кругом, во всех направлениях. Людские и конские. В мундирах и шинелях, цвета которых разглядеть невозможно. Сломанное оружие. Барабаны и трубы. Только тут я понял, насколько сильно устал за этот бесконечный день.
И тут вдруг над смертным полем грянуло дружное, слитное, такое же усталое, как все мы «Ура!». «Ура!» кричали кирасиры Военного ордена, вскидывая над головами палаши и шляпы. «Ура!» гремело над шеренгами пехоты. «Ура!» солдаты потрясают мушкетами. «Ура!» надрываю я горло вместе со всеми, размахивая палашом, куда только усталость делась. «Ура!» — и реют над полем знамёна полков и самое большое знамя — Российской империи.
Я опустился на большой барабан и вложил палаш в ножны. На устье их появилась кровь, значит, я не удосужился даже протереть клинок. Такого со мной раньше не бывало никогда. Но сейчас мне было на это попросту наплевать.
Глава 25
Комбриг Кутасов и Емельян Пугачёв
Весть о поражении у Вороньего леса и гибели армии опередила даже возок Кутасова. Она пришла в Москву вместе с запыхавшимися иррегулярами, примчавшимися в Первопрестольную на взмыленных конях. Поэтому приехавшего комбрига встречали мрачные взгляды горожан и молчание Пугачёва. Он принял Кутасова, сидя на древнем троне, помнившим седалище Ивана Грозного и деда его, и прадеда, наверное, тоже. И был «народный царь» воистину грозен и величественен. Он даже не сидел, но восседал, и где только набраться успел такого величия. Ведь казак же простой с Дона, но теперь уже назвать его иначе, как «ваше императорское величество», язык бы не повернулся даже у Кутасова.
Комбриг стоял перед троном московских царей на костылях, выструганных на скорую руку непосредственно перед аудиенцией. Поклониться в таком виде он не мог, чему был только рад.
— Итак, товарищ главком, — мрачно произнёс Пугачёв, — ты потерял армию. Потерпел поражение. А что обещал мне? Победу? Суворова в железной клетке обещал приволочь мне сюда. — Он топнул ногой по ступенькам трона.
— Военная фортуна оказалась на стороне Суворова, — пожал плечами, насколько позволяли костыли, Кутасов. — Мы сделали всё, что смогли, но войска у него куда лучше обучены, про добровольцев я просто молчу, и даже ретраншемент не помог. Но у нас осталась Резервная армия комкора Гвоздя, с Урала со дня на день должны прибыть подкрепления. Провианта, не смотря на зиму, в столице вполне довольно, да и крестьянство окрестных губерний за нас…
