Людмила Белаш - Имена мертвых
— Она не пожалеет. Хуже, если пожалеет профессор — этого ему задним числом делать не надо.
— Нет — чем скорее, тем лучше. Еще не поздно…
— Ну знаешь…
Когда Герц в 07.03 заглянул к ассистентам, шнапса убавилось, все было съедено, Аник спал — или делал вид, что спит — на кушетке, а Клейн, закинув ногу за ногу, сидел с гитарой и тихонько пел; он не первый год пел, Герц и Аник как-то мало-помалу стали понимать чужие слова и рифму, да и Клейн переводил подстрочно.
Темная ночь,
только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
тускло звезды мерцают…
«Опять неразлучники поссорились, — определил Герц. — Из-за нее. Недурное начало…»
Клейн его словно не увидел — пел и пел. Голос у него был чистый и довольно высокий, что неожиданно для накачанной приземистой фигуры; тут уместней было бы что-нибудь утробное, басовитое.
Темная ночь
разделяет, любимая, нас,
И тревожная, черная степь
пролегла между нами…
Не нарушая чувств поющего, Герц молча подошел к окну и отодвинул плотную гардину — еще темно, но дома освещаются; краем глаза Герц заметил, что Аник действительно не спит, а слушает Клейна.
— Уже утро, — сказал Герц, глядя, как мимо окна плывут редкие снежинки.
— Начало восьмого, — Аник поднес к носу часы, — надо же…
— А ты думал — утро не настанет, — хмыкнул Клейн.
— Аник, когда рассветет, сделаешь ей укол стимулятора и поставишь будильник. Завтрак — в половине девятого; это за тобой, Клейн.
— Мне бы тоже допинг не помешал. — Аник сел, потирая лоб. — Кубика два для поднятия тонуса.
— Клейн, через четверть часа зайди ко мне.
— Ясно. Зайду.
Посуду стопкой уложили в мойку, захлопнули и пустили воду; пока Аник вытирал со стола, Клейн поднял с кушетки сложенный пополам конверт и прочел на лицевой стороне: «438-91-07 Рената четв. 18 час.».
— Какая из себя эта 438-91-07?
— Кого? — не расслышав, Аник разогнулся с кислой миной.
— Рената, с кем свидание сорвалось.
— А… девица по вызову. Без особых примет, но с хорошей грудью. Как другу — очень рекомендую.
— Вот — а говоришь, жить не стоит.
— Все это мимолетно. Дым!
— И в том дыму ты как рыба в воде, безвылазно.
— Я совершенствуюсь! я изучаю тонкости…
— Которые?
Говоря о том, кто что понимает под тонкостями любви, они бы опять разругались в клочья, но вовремя вспомнили о предстоящем и разошлись каждый по своим делам.
* * *Май 1943 года
Восточная Украина
Моторы пламенем пылают,
И башню лижут языки.
Судьбы я вызов принимаю
С ее пожатием руки.
Изерге успел высунуть из люка голову и плечи, упереться руками в закраины, когда из танка дохнуло огнем, и на Изерге запылал комбинезон.
Он лез с криком, карабкался сквозь тьму боли, в ушах гремели набатные колокола, змеи-гадюки кусали в ладони, а черный пес грыз лицо.
Это был вход в киямат, в мертвое царство. Надо отбиться от змей и собаки, но нет ветки шиповника, чтоб отхлестать слуг владыки Киямат-тора.
Черти плясали вокруг, били его по спине и плечам.
Схватили, поволокли. Треск стоял — будто все сосны и ели на свете ломались!
Пехота полегла, атака захлебнулась.
После перед Изерге встали трое — высокие, страшные. Будут судить. Он заслонил лицо ладонями, обвитыми бинтом.
«Звание? Воинская часть? Имя? Фамилия?»
«Я Изерге, Лайдемыр Тхор! Я из деревни… из деревни… Мать зовут Унай, отца — Элексе».
«Он говорит не по-русски», — заметил офицеру Абвера командир танкового батальона.
«Я Изерге… Мать — Унай, отец — Элексе…»
«Вроде бы не азиат. Возможно, какая-то варварская народность, — офицер Абвера достал потрепанную записную книжку, — Ты карел? зырян? вотяк? черемись? чуваш?»
«Я Изерге…»
«У него с головой не в порядке, — Танкист закурил, разглядывая пленного. — Мои парни попали им в борт с близкой дистанции; у кого угодно мозги скиснут от такого попадания».
«Но он должен, обязан знать русский язык. Это же обученный солдат, механик-водитель».
«Когда мы отступали из Ростова, — заговорил пехотный оберстлейтенант, — на нашем участке работал дьявольский снайпер, убивал исключительно старших офицеров. И знаете, что оказалось? Это был дикарь, охотник из тайги».
«Тайга… — Абверовец полистал книжицу. — Ты хантыец? вогул?»
«Я Изерге…»
«Пусть с ним разбираются в тылу».
«Да, — кивнул танкист, — именно там у нас сосредоточены самые умелые разведчики».
Лазарет. Арестантский вагон. На запад. Изерге видел небо в оконце под потолком, жевал клеклый хлеб и скреб ногтями тыльную сторону кистей — кожа словно линяла после ожогов.
Он по-прежнему говорил со всеми на языке матери. По-русски он все понимал, а ответить не мог, слова терялись, кроме «да» и «нет».
Война ползла следом, расплющивая людей. Офицера Абвера разорвало 5 июля при упреждающем артобстреле русских на Курском выступе, а 12-го, под Прохоровкой, сгорел танкист, что принимал участие в допросе.
И много других вместе с ними ушли в киямат.
А Изерге жил.
«Ты комиссар? политработник?»
«Нет».
«Ты большевик, скотина!»
«Нет».
«Тупая тварь! Отвечай, когда господин криминаль-комиссар тебя спрашивает!..»
Полосатая роба с номером и литерой R слева — «Русский». Вонючая махорка — «Только для русских военнопленных». Хуже только евреям — им и этого не полагается.
«Встать! Молчать! Шапку долой! Стой! Живей! На аппель-плац, бегом!»
«27051!»
«Да!»
Изерге поглядывает на рапортфюрера и думает: «Раздулся, жаба, бурдюк вонючий. Мало я вас давил под Сталинградом».
Изерге есть что вспомнить. Стоя в строю, он закрывает глаза.
«Жми, Володька! Петро, заряжай!»
«За Р-р-родину, за Сталина, в бога мать их душу!»
«И за брата Кугерге, которого отец назвал Васинге — Васенька».
«Т-34» быстрей человека. Фриц сбился с ноги, растянулся. Танк, дрожа от ярости, с лязгом проходит по нему…
«Ну, где там этот фельдмаршал Манштейн?!.»
Поверка на плацу длится второй час, под дождем. Потом — черпак эрзац-кофе и обрезок хлеба. Чехи, немцы, поляки — этим из дома приходят посылки с едой и лекарствами. А русские и евреи должны сдохнуть, так велел рейхсфюрер Генрих Гиммлер.
Киямат побратает евреев и русских.
«27051!»
«Да!»
«Во внешнюю команду, бегом! Марш, марш!»
Конвой с овчарками.
«Батрачить будем у бауэра, — шепот по колонне. — Живем, братва. Картошки наворуем. А может, там остарбайтерин есть?»
Да, там есть и девушки с Востока. Молча глядят друг на друга полосатая колонна и серо одетые девчонки в поле.
«Капо, не дашь поговорить с ними — убьем, — дышит кто-то в затылок старшему по команде. — Пойми ты…»
«Я поняль, — сквозь зубы, не оборачиваясь, отвечает капо и размышляет, как бы задобрить охрану».
Изерге не слышит этого. Пролетев мимо девчонок с теплыми глазами, его взгляд намертво прикипает к стоящему вдалеке трофейному трактору.
И ноги идут вон из строя, своим путем, пока окрик и удар не останавливают Изерге.
«Я умею, — забыв о боли, тычет он пальцем. — Я тракторист».
«Что он сказал?»
Бауэр, пузатый и серьезный, весьма доволен. Он видит, как любовно невысокий лагерник обращается с машиной.
Ни один русский так умильно не смотрит на девиц-работниц, как этот проводит пальцами по непонятной выпуклой надписи на металле: «Сталинец-60 ЧТЗ».
Шестидесятисильный лигроиновый мотор чувствует себя неважно. Изерге знает его прихоти, капризы и болезни; к закату движок тарахтит ровно и звучно, как в первый раз.
Доверить бывшему танкисту рычаги — что пехотинцу вернуть ППШ. Изерге сдерживается, что есть сил. Нельзя направлять машину на охранников. И не убежишь на гусеничном тракторе, нет.
Но мысль — «Бежать» — уже не выкинешь из головы.
И он бежит. Его ловят, бросают в тюрьму. Избитого, отправляют в другой, более строгий лагерь, еще дальше от родины.
Здесь нет крематория, но есть каменоломня. Убивают здесь непосильной работой и голодом. Болезни приходят сами собой.
Он убегает и отсюда, с пятью такими же отчаянными, истощенными. В какой стороне Россия, никто из них не знает. Решают идти врозь, разбившись по трое. Первую тройку сдают гестапо гостеприимные румяные крестьяне.
Изерге не помнит, как остался один. Он бредет сквозь заснеженный лес вверх по крутому склону, не чувствуя обмороженных ног. Гул ветра наполняется торжественным пением, впереди огни. Белые девушки в белых одеждах расстилают перед ним пуховую кровать, он с наслаждением зарывается в теплую перину. Как тут славно, как уютно!..
