Олег Верещагин - Горны Империи
Эта мысль пришла в голову Генке на исходе часа. И он решил уйти – но тут дверь открылась и появился его новый знакомый. Выволочка явно была тяжкая. Мальчишка вышел из дома участкового с головой ниже плеч. И, увидев Генку, не удивился даже, а подошел и сел рядом. Тяжело вздохнул. Сказал хмуро:
– Вот так. Завтра вечером отец вернется с моря – и быть мне драному. Плюс еще снаряга моя во дворе у Арнольдины Юрьевны петуха убила. Наповал. Шестьдесят пять копеек. А у меня деньги вообще в минусе.
Генка представил себе картину с петухом, и ему сделалось смешно. Но смеяться он, конечно, не стал. Вместо этого сказал:
– Ты же герой.
– Ага, – криво усмехнулся мальчишка и, подобрав из-под ног ракушку, подбросил ее в руке, потом запустил по улице. – Долбопуп я, а не герой. Правильно дядя Артем сказал – таким героям надо руки отрывать, чтобы не совали, куда не надо. Ой, а в отряде еще буде-е-ет… – он даже зажмурился, но решительно встал. – Пойду докладываться… – но задержался, рассматривая Генку. – Как тебя зовут-то? – спросил наконец мальчишка.
Генка тоже встал, неуверенно протянул руку:
– Генка. Ишимов, Генка.
– Ну, давай, Генка, – улыбнулся мальчишка. – А я Краморов, Санька. Звеньевой второго звена отряда… хотя, наверное, уже бывший звеньевой, – поправился он грустно.
Но Генка этого не услышал.
– Краморов? Санька? – изумленно спросил он. – Ты?!.
…Появление Генки Петр Юрьевич воспринял довольно философски. Можно даже сказать – насквозь философски, только распорядился снять повязки и еще раз осмотреть мальчишку, да хмыкнул: «С ветром наперегонки бегал, что ли?»
«Ветер, – подумал Генка. – Я ветер ловлю руками». И, глядя из-за медсестры на врача, сказал:
– Петр Юрьевич, мне после ужина надо уйти в город.
Омельченко с интересом посмотрел на мальчишку, склонил голову к плечу, став похожим на нерпу более обычного. Промолчал, и Генка не мог понять, что это за молчание и чего от него ждать. Но, видя, что Петр Юрьевич говорить не собирается, продолжал сам:
– Мне… мне очень надо, – сказал он это негромко, но с силой.
Петр Юрьевич шевельнул усами. Он явно хотел сказать что-то ироничное и даже язвительное. Но, посмотрев в глаза Генки, вздохнул и кивнул:
– Лады. Чтоб к полуночи был в постели – я проверю! И кеды возьми, тебе сейчас так бегать не стоит, – и хохотнул: – Ветер ты все равно уже точно обогнал.
Генка хотел сказать тысячу слов благодарности сразу. И поэтому не сказал ни одного, только закивал и поерзал на кушетке…
…Домик, в котором размещался штаб отряда, был самый обычный – небольшой, влепленный в известняковый склон, который ослепительно сиял днем и был призрачно-белесым, словно светящимся изнутри ночью, и из того же известняка построенный. Из того же известняка была и низкая – по пояс мальчишке – ограда с калиткой из тонких прутьев, украшенной эмблемой пионерской организации: раскрытой ладонью с тремя языками пламени.
А за заборчиком расхаживали часовые. Аж трое, причем в полной форме с шевронами полных пионеров, и было ясно, что Генку они не пропустят. Причем не из вредности, а просто потому, что нечего ему там, внутри, делать. Прорваться силой не представлялось возможным, пролезть тишком – несмотря на ночь, очень лунную, кстати, – тоже. Генка оценил все эти возможности, лежа в сухой придорожной канаве.
Правда, была еще одна возможность – и мальчишка собирался с духом, чтобы попробовать ее реализовать.
Над углом домика поднимались тонкие металлические трубы ветряка – видимо, в подвале, как во многих домах тут, стоял котел-нагреватель, не столько для отопления, сколько просто для горячей воды, а грело воду электричество. Две трубы крепились к скале за домом. Плетение труб и тросов было частым и явно надежным, а ветряк был отключен…
…Часовые Генку заметили, только когда он – с колотящимся бешено сердцем и в полном восторге от самого себя – соскочил с крыши прямо на крыльцо.
– Эй, эй, стооой! – заорал кто-то из них, и двор наполнился отраженным стенами стуком бегущих ног – но Генка уже нырнул в дверь и захлопнул ее.
Он не ожидал, что сразу попадет в ярко освещенное помещение. И даже вскинул руку к глазам – как от удара в лицо. Но потом медленно опустил ее. Сзади его уже схватили (а он и не сопротивлялся), но рослый коротко стриженный парень, сидевший за столом, поднялся и бросил:
– Эй, постойте-ка. Ты кто?
Кроме него тут были еще трое мальчишек – один на подоконнике, двое на стульях сбоку от стола – и Санька. Все – в полной форме, Санька даже форменные легкие ботинки натянул на ноги вместо тапочек. Сидел он на стуле у стены – напротив стола – и смотрел на Генку удивленно. Остальные, впрочем, тоже.
– Эй, это Генка из «Солнечной Скалы», – сказал тот, что сидел на подоконнике, и соскочил на пол. Улыбнулся. – Он нам помогал зонд запускать.
Генка вспомнил этого мальчишку, но как зовут его – не знал… да и неважно это было. Старшим тут явно был парень за столом – и Генка, не пытаясь освободиться от все еще придерживавших его часовых, начал, глядя прямо ему в глаза:
– В общем, я пришел сказать… сказать, что Санька не виноват. Ну, не так уж виноват, – поправился Генка.
Мальчишки в комнате быстро переглянулись. Старший – только теперь Генка увидел на его рукаве нашивку вожатого – спросил:
– Слушай, как ты сюда попал-то?
– По ветряку, – признался Генка.
* * *Генка сидел у громадного – такого громадного и прозрачного, что не было заметно ни краев, ни стекла – окна бешено несущегося по идеально ровной дороге автобуса, внимательно глядя в это самое окно. За ним до призрачно синеющих на горизонте гор тянулась степь, покрытая пышной темно-зеленой травой. Там и сям на ней виднелись табуны разномастных лошадей – и пасущие их босые мальчишки что-то кричали и махали руками. Слов не было слышно, но на сердце у Генки становилось тепло. Ему вообще сейчас было очень хорошо – он утонул в удобнейшем кожаном кресле, над самым колесом, то есть выше всех остальных, упираясь ногами – кеды ерзали рядом, на полу – в какую-то удобно изогнутую трубу. Автобус шел очень ровно, слышался только мягкий монотонный шум – не столько двигателя, сколько обтекавшего машину воздуха, и Генке казалось, что он летит на небольшой высоте. Это было интересней, чем на вертолете, и Генка даже почти позабыл о том, что скоро уезжает…
Солнце уже клонилось к закату, но стояло еще высоко, и под ним, невероятно далеко, блестело море – казалось, что оно очень плавно поднимается к почти неразличимому горизонту, но это, конечно же, была иллюзия. Низко над землей шли облака, похожие на пушистые комки растрепанной ваты. Под ними плыл громадный серебристый дирижабль с множеством продольных граней – он прошел так низко над шоссе, что Генка услышал ровный гул его двигателей. Он знал, что будет там – судя по громадной надписи на борту, это и был прогулочный дирижабль «Витязь», где их ждали на экскурсию, – но при взгляде на эту трехсотметровую громадину, снизу похожую на какое-то невероятное, затвердевшее облако, ощущение реальности исчезло. Вокруг были его друзья, впереди снова было море и целый мир новых, неведомых еще впечатлений[41].
«Я ветер ловлю руками, – Не веришь? Пойди, взгляни!» – вспомнилась Генке песня.
Они сидели в ряд над самым обрывом и, глядя, как кружится – снова и снова, и никак не хочет падать – запущенный планер-«крыло», распевали под гитару…
Он вспомнил Праздник мальчиков – 14 сентября, старую штольню, холодок пропасти под ногами и тонкий брус, на середине которого его ждал Санька – с галстуком на протянутых руках. И свои шаги по сухому дереву (на брусе едва хватало места поставленным рядом ступням), и то, как сорвался вниз страх – один, без Генки – в тот момент, когда Санькины пальцы ловко завязали на его шее сложный узел галстука, и глаза Саньки, казалось, светившиеся в полумраке штольни, и свой голос: «Я, Геннадий Ишимов, вступая в ряды пионеров Империи…» – и голоса мальчишек с каменных уступов: «Слава, слава, слава!!!»…
…Он подарил местным ребятам песню. Они ему – дружбу. И ничего, что через два дня он уедет. Песня останется с ними. А дружба – с ним.
Генка поерзал в кресле и негромко засмеялся.
Примечания
1
