Олег Верещагин - Горны Империи
И ЕЩЕ!!! Генка даже глазами захлопал. А потом заулыбался – ага! Он угадал – не могло тут не быть чего-то интересного!
Чуть дальше от края, на который взобрался мальчишка, высилась мраморная колонна – отбитая на примерно в трех метрах от земли. А сразу за ней стоял… танк.
Наверное, он приехал сюда еще в те времена, когда плато было частью берега – то есть еще до войны. И…
Генка направился туда. Шишки на сорняках тыкались ему в ноги, оставляли белые росчерки и тут же присыпали их тонкой серой пыльцой. Прикосновения были щекотными и почти живыми. И почти живым были удары ветра – повернешь голову чуточку – и он шепчет в ухо, непонятно и горячо…
Колонна оказалась неуловимо-розовой. В какой-то момент мельчишке даже показалось, что она светится изнутри. Танк стоял чуть сбоку (пушка глядела в море) – черный и рыжий от ветра и дождей, башня приподнята левым краем. Люки танка были закрыты, гусеницы ушли в жесткую землю до верхних траков звеньев. Генка и раньше видел танки. Этот был повыше и в то же время с очень маленькой башней.
Когда мальчишка подошел вплотную, то понял, что он тут не первый. Но понял мельком, не расстроился почему-то. Дело в том, что позади танка стояли стоймя две гильзы – яркие, начищенные, – а между ними – плита розового гранита с белыми буквами. Подойдя еще ближе, Генка прочел вслух:
«Экипажу 234, в первые дни войны принявшему бой с турецким десантом».
У низа плиты лежали цветы. Свежие, не сухие, хотя на таком ветру и солнце все должно высыхать очень быстро. А в мрамор древней колонны жестким поспешным росчерком чего-то острого глубоко были врезаны строки – сами похожие то ли на ножи, то ли на вековые трещины камня, черные на розоватом и явно такие же старые, как танк, хотя и намного моложе колонны:
И, переполнившись гневом, закипает наша планета,
И люди поднимаются, чтоб заглянуть за край…
…А рай, если вдуматься – это то же гетто,
Пошел он к черту, зачем он нам нужен – рай?!
Вашингтон должен быть разрушен!
Об этом знают все, кто рядом с нами!
Вашингтон должен быть разрушен!
Ведет к победе нас наше знамя!
234-й экипаж.
Родина, прощай, живи, прости.
Генка стоял долго. Ветер временами толкал его так, что мальчишка покачивался. Он знал о той войне немало, понимал умом, что воевали русские, люди одной с ним крови… но не мог раньше как-то себя… ну… что ли, соединить с ними, с теми. Это было давно, и даже слово «Вашингтон» сейчас не вспоминалось. Оно было чужим, как силуэт танка.
И все-таки… именно сейчас…
…Танк качался на гусеницах и бил, поднимая вихри пыли, выплевывая из чехла эжектора тошнотную гарь. Бил торопясь, бил, бил – по морю, туда, где ползли к берегу плашкоуты (а до серых кораблей вдали он достать не мог…). В танке были трое. Трое, для которых не существовало больше ничего, кроме прыгающей панорамы в прицелах. Панорамы – и ненависти, ненависти, которой не ожидали от них те, кто сейчас – в вое и визге – умирал на плашкоутах под бьющими 125-миллиметровыми фугасами.
Потом пришел огонь…
…Генка вздрогнул. Под пальцами – он шел вокруг танка, ведя руками по броне, теплой и мощной – была рваная дыра. Что попало сюда – мальчишка не знал, но понимал, что танк погиб именно от этого удара. Помедлив, мальчишка приблизил лицо к дыре. Оттуда пахнуло сухостью. Генка отстранился и погладил броню. Огляделся… и поразился острой мысли, что и тогда, наверное, еще было так же, и, наверное, этим людям внутри хотелось выскочить из танка, и бежать, и чтобы было небо, и солнце, и ветер… и жизнь. А они – остались и стреляли. Почему-то это было для них важней жизни.
Наверное, они были похожи на Дениса. Только постарше.
Генка вдруг подумал, что надо бы положить к памятнику какие-нибудь цветы. Он и сам не знал, откуда оно взялось – это желание. Денис много говорил о памяти, даже как-то раз зашла речь, что нужно создать музей. Но ребята – даже те, кто знал это слово – не понимали, зачем он нужен – музей? Что там, в прошлом, такого важного? И Денис сердито махнул рукой.
«Когда вернусь, – подумал Генка, – обязательно скажу, что музей нужен. И сюда приду с цветами. Куплю на набережной в Берендяевке, рядом с Аперычем».
Уходить отсюда не хотелось. Но и торчать возле памятника было как-то неловко. Генка, поглядывая на памятник через плечо, медленно пошел туда, где из зарослей сухой травы торчали вперемешку обломки известняка и мрамора.
«А ведь, наверное, тут когда-то стоял каменный храм, – подумал Генка, вскакивая на один из таких обломков. – Что за народ его построил? Наши, русские? Или тут жил кто-то еще? Надо будет взять в библиотеке какую-нибудь книжку про историю этих мест, а то все только про природу читаю…»
Генка перескочил на соседний обломок, побалансировал на нем, раскинув руки, потом – просто так – сделал «ласточку», крутнулся на одной ноге и подумал, что ничем не болен и надо так и сказать сегодня Петру Юрьевичу. Мол, пора ехать домой. Извините, что время на меня потратили…
При мысли о доме Генку охватило двойственное чувство. Ему хотелось домой – к родителям, к ребятам, у которых там сейчас полно интересных дел. А с другой стороны – тут все было так просто и тихо…
Он встал на обе ноги, оглянулся на танк и вздохнул. Да. Сбежать – это подлость. А ведь ему ничего такого особенного дома и не грозит. Наоборот – там вроде бы начало налаживаться! И если уж он даже сейчас готов сбежать, то что из него будет потом? Но и Петру Юрьевичу говорить ничего не буду, нашел компромисс мальчишка. Когда скажет – домой, тогда и скажет.
Он еще попрыгал с камня на камень, удаляясь от танка и колонны к дальнему краю плато. И собирался уже возвращаться, когда – совершив последний, самый лихой прыжок – увидел у своих ног, за камнем, мальчишку.
Мальчишка был обычный – загорелый, в синих шортах с ремнем, на котором висели нож и небольшая сумка. Он сидел на корточках, втиснувшись под косо торчащий большой каменный обломок – почти над обрывом плато, над видневшимися в сотне метров внизу красными и коричневыми крышами поселка.
Мальчишка был в крови.
В крови были босые ноги, которыми он прорыл в осыпи щебенки две борозды – упирался. В крови были плечи, на которых лежал обломок известняка, и в крови были руки, которыми мальчишка поддерживал этот обломок. В крови были искусанные губы. Волосы у мальчишки оказались серые, и Генка не сразу понял, что это пыль на них лежит.
Зато он как-то сразу понял другое – мальчишка держит этот обломок. Держит, как последняя тоненькая ниточка – здоровенный груз, лишнее движение – и ниточка порвется, груз упадет… куда?
Генка посмотрел вниз. На крыши. И понял последнее – туда.
Обломок весил килограммов триста. Генка физически ощутил, как трещат у пацана кости и мышцы. Сколько же он тут так сидит?!
– Я сейчас! – с этим прорвавшимся наконец хриплым криком рванулся он помогать.
Мальчишка – все это время, пока Генка его разглядывал, он смотрел молча, нездешними от натуги и усталости глазами – разлепил корку на губах и еле слышно просипел:
– Нееее… камни… подложи… – и еле-еле повел головой влево-вправо.
Генка понял, чего хочет парнишка, – подпереть глыбу с боков. И бросился подтаскивать обломки, сам рискуя загреметь вниз кувырком. Сопел, тянул и пихал камни, которые с трудом смог бы поднять в обычной ситуации, толкал их, проверяя надежность… Мальчишка закрыл глаза, по лицу его, по груди, смешиваясь с дорожками крови, бежал пот, капал даже с висящего на плетеном шнурке дырявого сердолика-амулета, а галстук был черным – промок насквозь и прилип к груди. Наконец Генка – разбив себе пальцы и посбивав ноги – нагромоздил слева и справа от сидящего мальчишки две солидных каменных подпорки и сказал, запаленно дыша:
– Мо… жно…
– Не… я… боюсь… отпустить… – процедил мальчишка.
Генка еще раз пошевелил свои подпорки и потащил мальчишку под мышки наверх. Сжался, когда плечи паренька вышли из-под камня…
Глыба осталась стоять нерушимо…
…Наверху мальчишка упал в колючки и молча стал корчиться, пытаясь разогнуться – не получалось. Он скрипел зубами и возил щекой по известняку. Генка, присев рядом, начал с силой мять ему плечи, руки, ноги, поясницу – так, что у самого заболели пальцы. Мальчишка заорал наконец, по лицу непроизвольно покатились слезы. Всхлипывая, он кое-как распрямился, хотел лечь на спину, но Генка почти силой уложил его на живот. Кожа на плечах мальчишки была изорвана в клочья вместе с мясом.
