Александр Прозоров - Битва веков
Государь с момента прошлой встречи слегка спал лицом, но ростом и широкими плечами оставался могуч. Одень его в кольчугу или хоть шубу яркую, да мечом опоясай — грозен был бы и устрашающ. Однако правитель всем одеждам предпочитал монашескую рясу и клобук, скрадывающие и стать его, и силу.
— Князь Андрей Васильевич? — скривив губы, покачал головой Иоанн и уселся в широкое дервянное кресло, потемневшее от времени. — Неисповедимы пути господни. Я молюсь ему о милости, он же посылает мне бесовское порождение, чародея и искусителя. Видно, мало я прошел испытаний, надлежит еще одно одолеть. Ну, сказывай, княже, зачем пришел?
— Любопытно мне стало, государь, — поставив па стол возле кресла скромный вологодский сундучок, обитый по углам железом, Зверев полез в поясную сумку за ключом, — отчего ты предателей и ворогов своих завсегда прощаешь и жалеешь, а друзей и слуг верных пытаешь и наказываешь?
— Знамо дело, здравицы от князя Сакульского мне не дождаться, — ничуть не удивился Иоанн. — Токмо попреки.
— Зачем тебе моя здравица, государь? — открыл шкатулку Андрей. — Жизнь твою я, когда могу, спасаю, поручения исполняю исправно, о благе земли русской пекусь неустанно. А слова — это что? Пустой ветер. Занавеска колыхнется, вот и вся польза.
— Так и я тебя, княже, в порубе ведь не томлю, — покачал головой царь. — Землей и серебром награждаю, кары своей не обрушиваю. Хоть ты и нехристь, колдун и слуга бесовской, однако же за то с тебя Господь вседержитель испросит. А долг и земной ты исполняешь справно, по делам и награда. Нечем тебе меня попрекнуть, Андрей Васильевич. Я свой долг пред Богом и людьми исполняю честно.
— Я заметил, — кивнул Зверев. — Боярина верного и преданного, что в трудную минуту чуть не един на твою сторону встал, ты в ссылке томишь, тех же, кто предал, о совести и чести забыв, кто на смерть лютую своих товарищей обрек — тех ты жалеешь и милуешь.
— За поручителя своего, князя Воротынского хлопочешь? — моментально раскусил гостя Иоанн. — Так он, Андрей Васильевич, в заговоре супротив жизни моей участие принимал, и в том сам же пред образом Казанской Пресвятой Богоматери и покаялся. — Царь осенил себя широким знамением. — Посему не каре я его подверг, как ты тут вещаешь, а на покаяние отправил. Не в келью тесную монастыря нищего и забытого, а в самую святую землю, в монастырь святого Кирилла Белозерского. В ту обитель, в коей отец мой и мать о рождении моем молились. В ту обитель, в кою я и сам паломничеством нередко хожу, грехи свои невольные отмаливая. Али, мыслишь, монастырь, которому государи земли православной за честь поклониться считают, князя Воротынского недостоин будет?
Такой отповеди Зверев не ожидал. Для него ссылка друга была именно ссылкой. И тот нюанс, что отмаливать грех Михайло Воротынского отправили во всемирно знаменитую святую обитель, куда и сам царь, и родители его, и деды, и прадеды в паломничество отправлялись, — как-то прошел мимо его внимания. Получалось — даже наказанием своим государь князя вровень с собой ставил. И что тут можно возразить? Не попрекать, благодарить надобно. И князь Сакульский низко склонил голову.
— Зато тебе, государь, поклон и благодарность. Лучшего полководца земли русской от верной гибели схоронил, от опасностей ратных спрятал, вровень с предателями бережешь. Нет большей радости в царствии твоем, чем подонком гнусным оказаться. Предателей здесь холят и лелеют, честных же в землю сырую кладут.
— Ты язык-то укороти! — Иоанн с силой хлопнул ладонями по подлокотникам, вскочил. В этот раз сдержать гнев ему не удалось. — С царем говоришь!
— А что ты мне сделаешь, Иоанн Васильевич? — изобразил наглую кривую ухмылку Зверев. — Молиться отправишь? Пальчиком погрозишь? Чего тебя бояться, государь, коли подонков ты не наказываешь, предателей прощаешь, убийц холишь и лелеешь? Вон, князь Петр Шуйский служил тебе верой и правдой. Нонеча труп хладный князя в землю закопали. Князья Палецкие для тебя живота не жалели. Теперь они трупы. Боярин Очин-Плещеев тебе предан был? Он мертв. Боярин Охлябин честен был? Убили Охлябина[4]. То ли дело в предатели заделаться. Бояре Репнин и Кашин предали, рать русскую под польские пушки привели? Теперь в теплых кельях монастырским медом брюхо наливают. Князь Курбский и вовсе при дворе польском новыми жалованными поместьями да золотом королевским хвастается. Чем у предателей не жизнь? А, государь? — Андрей сделал шаг вперед, почти и упор глядя в глаза царя. — Али не упреждал я тебя о предательстве князя Курбского? Али не говорил, что с поляками уродец этот сносится и на польское золото кутит? А ты его не тронул! Ну, и на ком теперь кровь?
Князь Сакульский отступил, небрежно отмахнулся:
— Теперь гневайся, государь. Что мне твой гнев? Коли служить тебе, так ведь ты под стрелы татарские али ядра схизматиков погибать отправишь, да еще устами предателей упредишь, как убить меня проще получится. Опала же твоя суть покой и безопасность.
— Ты снова искушаешь меня на грех, порожденье дьявола, — зло прищурился Иоанн. — Вижу, умереть готов, лишь бы во грех смертоубийства меня ввести.
— Ты помазан на царствие, государь, уже семнадцать лет[5], — напомнил Зверев. — И за все семнадцать лет ты не казнил ни единого преступника, сколь ни страшны были его прегрешения. Так что и меня не тронешь. Не страшно.
— Ты отказываешься мне служить, бесовское порожденье?
— Я земле русской служу, а не тебе, — твердо отрезал Зверев. — Твои же приказы исполняю лишь оттого, что помазанник ты Божий в моей отчизне. Иначе бы и близко не подошел. Тяжко, Иоанн, в сечу смертную идти, сомневаясь в том, кто тебя на окровавленные копья посылает. И точит, точит душу червь искушения, шепчет в ухо: предай, предай! Предай, и будешь в чести и уважении. Предай, и живым останешься. Предай, зачем зря умирать? Государь все едино из страданий твоих добра и чести для земли русской не сотворит.
— Вот как? — Иоанн неожиданно расслабился и даже не сел, а развалился в кресле. — А помнишь ли ты, княже, что за княжество я от боярской вольницы принял? Семнадцать лет тому татары под Тулой, Нижним Новгородом и Рязанью бесчинствовали. Семнадцать лет тому купцы за право в Персию али Царьград проплыть мыт и казанским ханам, и астраханским платили, невольники русские сотнями тысяч у басурман под ярмом томились. Ноне же пределы русские лишь море Персидское и горы Кавказские ограничивают, Сибирь на верность присягнула, ногайцы подати с исправностью платят и в русских ратях службу несут. Невольники свободу обрели, купцы русские открытый путь получили — что на юг, что на закат, что на север. Вот каковы мои семнадцать лет получились. Не кровью подданных отмечены, а радостью их, свободой и землями новыми. И ты сказываешь, от меня добра земле русской нет?
— Святую истину речешь, — признал Андреи. — За дела великие честь тебе, хвала и слава. Да только брюхо добра не помнит. Вчера досыта набил, ныне же опять жратву требует. Потому и спрос с тебя прежний, без скидок за достижения. Скажи мне, государь, ответь слуге не преданному, по честному. Скажи мне, повелитель: почему в царствии твоем люди честные, живот свой ради приказов твоих не жалеющие, в землю сырую ложатся, а предатели живут и здравствуют?
— Бояре Репнин и Кашин по указу моему в кельях монастырских грех свой замаливают!
— Нечто келья монастырская страшнее могилы ныне стала, государь? Скажи мне еще раз, чтобы понять я мог волю твою и желания, государь: почему живут и здравствуют те, по чьей вине больше ста людей русских смерть в чужих лесах приняли?
— Караю по мере власти своей, князь Андрей Васильевич, — хлопнул правой ладонью по подлокотнику Иоанн. — Земли в казну отпишу, имущество заберу, самих в келью на молитву поставлю. Душа же человеческая токмо Богу, не мне принадлежит. Не я им жизнь давал, не мне и забирать. Грех смертоубийства на совесть свою брать не желаю. Казнить никого не стану. Мое царствие без крови пройдет. Такое мое слово!
— А просьбу мою нижайшую исполнишь, государь? — опять поклонился правителю всея Руси Зверев.
— Что за милости ищешь, Андрей Васильевич? — настороженно пригладил короткую бородку царь. — Сказывай.
— Собери у крыльца своего вдов тех детей боярских, что животы свои в лесу у Уллы сложили, маленьких сирот собери. И скажи, в глаза их глядючи, что жизнь отцов и мужей их не так уж и важна в сравнении с жизнью предателей, что воинов на смерть обрекли. И потому предатели жить в покое и сытости останутся. А до ратников сгинувших твоей совести дела нет, они души твоей не пятнают.
— Опять за свое! — выпрямился в кресле царь. — Кровью замарать меня хочешь? Не будет сего! Смертоубийство есть грех страшный, и черты сей я не переступлю!
— Не хочешь сам, мне отдай, — пожав плечами, предложил Зверев. — Я ради свободы людей русских уж не одну сотню басурман, ляхов и прочих схизматиков порубить успел. И эту погань придавлю, глаз не сморгнет. Твари, своих единоверцев и товарищей врагу предающие — хуже любого басурманина. Задавлю, и даже к исповеди не пойду, ибо греха на том не почувствую.
