Александр Прозоров - Битва веков
— Храбрый ты воин, Алексей Данилович! — похвалил он боярина Басманова. — Коли сыновья в тебя…
…Проснулся князь на широком, но коротковатом подоконнике. Чтобы на нем поместиться, Андрею пришлось скрючиться и поджать коленки. Однако под головой лежала аккуратно сложенная ферязь, у живота — шапка. Похоже, ложился сам. Вряд ли дети боярские, относя сомлевшего князя от стола, стали бы так с одеждой его стараться. Скомкали бы, сунули под ухо — и ладно. Однако как он укладывался и что делал перед этим, князь, хоть убей, не помнил.
— Надеюсь, лишнего ничего не сболтнул, — пробормотал он, усаживаясь. — Хотя, даже если и сболтнул… Дурного против царя у меня в помыслах нет, а про то, что я колдун, да еще и из будущего свалился, все равно никто не поверит.
Пир между тем продолжался обычным чередом: некоторые бояре спали — кто на скамьях, а кто и сидя, упершись лбом в столешницу; другие продолжали шумно обсуждать недавнюю соколиную охоту, запивая воспоминания вином и пивом, закусывая немудреными соленьями. Боярин Кошкин величаво посапывал в кресле, временами подергивая плечом и каким-то непостижимым образом не роняя поставленный на подлокотник кубок.
— Андрей Васильевич! — тут же заметили его пробуждение боярские дети. — Мы уж заждались здравицы твоей. Все обещался за Алексея Даниловича полный рог осушить, да с тем к окну и ушел.
— Я бы и испил, — с трудом двинул в пересохшем рту деревянным языком князь, — рейнского освежающего. Да найдется ли рог в доме у хозяина?
— Так уже нашелся, княже, — с готовностью дотянулся почти до хозяйского края Малюта. — Боярин Иван Юрьевич специально для тебя велел принести.
И действительно, возле серебряного кувшина возвышался самый настоящий коровий рог. Но не просто костяшка, а оправленный в золото: с широким, с отворотом, золотым краем, с кончиком в виде крохотной крепостной башенки. Опирался он на крылья приземистого грифона, расставившего лапы и грозно сверкающего рубиновыми глазами.
— Наливай, — хрипло согласился Андрей. Он предпочел бы глоток обычной родниковой воды, но такого редкостного лакомства к пиршественному столу никто не выносил. Боярский сын Скуратов дважды просить себя не заставил, моментом наполнил рог до самой верхней круговой каемочки, поднял двумя руками и поднес князю Сакульскому.
— Боярина, боярина разбудите! — засуетились на другой стороне стола.
— Отец! — потряс за плечо дремлющего Басманова Федор. — Отец, княже здравицу тебе сказать желает.
— Кто? Что? — вскинул голову боярин.
— Здрав будь, Алексей Данилович! — поднял перед собой рог Андрей. — Знаю тебя давно! Мужество великое ты проявлял не раз, землю русскую защищая. Ты отвагою своей немало сделал для освобождения Казани от пришельцев ногайских, твоя отвага помогла освободить Полоцк от поганых схизматиков, ты грудью встал на пути разбойников басурманских, не побоявшись числа их великого. На таких, как ты, на преданности и крови твоей свобода всей земли нашей держится. Такие, как ты, есть главная сила государева и опора веры нашей православной. Посему честь тебе, хвала и слава, Алексей Данилович! И долгие тебе лета во благо Руси и славы царской! Любо боярину Басманову!
И Андрей жадно прильнул к прохладной, чуть кисловатой, освежающей жидкости.
— Любо! Любо! — восторженно подхватили здравицу молодые бояре. — Любо боярину Алексей Даниловичу! Любо князю Сакульскому, любо!
Басманов старший тоже поднял свой кубок, отпил, поставил обратно:
— Благодарствую на слове добром, Андрей Васильевич, благодарствую, — кивнул он. — Уж не знаю, как и отблагодарить.
Князь крупными глотками допил вино, поставил кубок на стол, облегченно выдохнул:
— К чему благодарности? Я ведь правду истинную сказал, от всей души. Это всего лишь слова… Хотя, прямо скажем, слово доброе иной раз жизнь перевернуть способно, — придвинул к себе миску с грибами Андрей. — Я вот друга нашего общего ныне вспоминаю, князя Михайло Воротынского. Хочу за него государю поклониться. Храбрый ведь воин и воевода умелый. А прозябает за стенами монастырскими, ровно старец немощный. Нехорошо.
— Князь Воротынский? — Старший Басманов замялся. — Заступиться за него хочешь?
— Князь Михайло, помнится, за меня еще после первой моей стычки поручился, дабы в новики записали. Разве такое забывают? И за государя он же вступился, за волю царскую, когда тот немощным от порчи лежал. Пусть и Иоанн тоже сие деяние вспомнит.
— В печали ныне Иоанн Васильевич, — взялся за кубок боярин. — Конфуз зело изрядный при Улле случился намедни. Знамо, измена приключилась. Корни же сей смуты к князю Старицкому тянутся.
— Ну и что? — не понял Андрей. — При чем тут князь Михайло? Старицкий из гнезда новгородского. Новгород же себя Ганзой по старой памяти числит. Не подчинения, а власти жаждет. Права Магдебургского[3].
— Так ведь князь Михайло у Старицкого в друзьях близких…
— А хоть бы и так! Он у Старицкого, я Воротынского другом себя считаю. Да и ты, Алексей Данилович, мыслю, тоже. Что же теперь, всех скопом в ссылку отправлять? Когда воеводу Петра Шуйского выродки наши ляхам предавали, князь Михайло уж не первый год в Кирилло-Белозерском монастыре маялся. Так какие на него подозрения?
— Отказываться от дружбы с князем Михайло не стану, — решительно бухнул кубком по столу боярин Басманов. — Однако же ныне царь наш в молитвах и печали после измены вскрывшейся пребывает. На бояр Репнина и Кашина епитимью наложил, покаяния требует. Ничто его не радует, ничто ему не по нраву. Не ко времени о милостях его просить.
— Так я ему всегда не по нраву случался, Алексей Данилович, — усмехнулся Андрей. — Как-нибудь и это недовольство переживу. Недосуг мне доброго настроения от Иоанна ждать, без того хлопот в избытке. Как Иван Юрьевич к нему соберется, так и я вместе с ним отправлюсь. С государевым дьяком меня никто остановить не посмеет.
— Тебя и так никто тронуть не рискнет, Андрей Васильевич! — прямо-таки изумился старший Басманов. — Так, други?
— Знамо дело, княже! Кто же не знает тебя, Андрей Васильевич? Ведаем, человек ты царю близкий, — разноголосо подтвердили боярские дети.
— Помню, еще два года тому указывалось тебя без спросу пропускать в любое время, — добавил боярин. — И иных повелений боле не случалось.
— Да? — удивился Зверев. — Думал, забыли все про то давно.
— На царской службе ничего не забывается, Андрей Васильевич. Ни плохое, ни доброе, — задумчиво сообщил старший Басманов. — Эх, была не была, не забуду и соседушку! Коли завтра придешь, с тобой вместе за Михайло Воротынского царю поклонюсь. По наряду мне аккурат завтра рындами командовать. Вместе пойдем, вместе просить станем. Бог даст, смилуется государь над князем.
— Завтра? — Зверев потер потный лоб. — А получится завтра-то? После такого пира отлежаться бы денек не мешало.
— Прости, княже, но я опосля в вотчину свою и спросился отъехать. Потому как поход супротив Польши сорвался и люди ратные ныне в большом числе не потребны. В поместье же, княже, уж два года земля не родит, смерды лебеду и кору ивовую жрут, а иные и пухнут с голодухи. Проследить надобно. Подъемные дать, у кого хлеба посевного не найдется, недоимки простить, успокоить. Однако же не расхолаживать.
— Знаю, — вздохнул Зверев. — И у меня та же беда.
— Так я к Ивану Юрьевичу затем и приехал. На отъезд испроситься. Он мне дозволил… Ты, княже, в то время прикемарить изволил. Завтра стражу отстою, да и в путь сбираться надобно.
— Завтра… — Андрей крепко сжал веки, снова открыл глаза, тряхнул головой. Мысли все еще оставались тягучими и путаными, его снова потянуло в сон. — Коли завтра, то надобно идти, бумаги распаковывать и рухлядь проверять. Прощения прошу, бояре, но ныне мне двигать надобно. Иначе не управлюсь. Мой поклон Ивану Юрьевичу передайте, как отдохнет. Хорошо вам попировать…
* * *Боярин Алексей Басманов не просто сдержал обещание, но и перевыполнил его: встретил перед крыльцом, провел через весь дворец наверх, в царские покои, и вошел следом, готовый, если нужно, поддержать словом или делом.
Скромный закуток, в котором царь Иоанн Васильевич занимался государственными делами, мало изменился с тех пор, как князь Сакульский побывал здесь лет десять тому назад. Ничем не украшенные бревенчатые стены, крохотные окошки, забранные слюдой. Правда, светелка справа от входа с печью и пюпитром на этот раз пустовала. Властитель всея Руси все же перебрался в комнату чуть поболее. Ту самую, в которой раньше занимались бумажной волокитой ныне уволенные Сильвестр с дьяком Адашевым. Но даже на эту роскошь, как понимал Зверев, Иоанна сподвигло не желание получить себе больше места, а то, что приказ, разбирающий челобитные, переехал в новый просторный дом в два жилья, срубленный возле Разрядного приказа. И комнатенка стала пустовать.
