Петр Воробьев - Разбой
Глава дюжина шестая. Подлесье
Как можно было определить по составу пород, валуны, что Фимбулвинтер притащил в Подлесье, когда-то были частями кронийских гор. Теперь насыпь конечной морены, оставленной ледником перед отступлением, подпирала берег неспроста названного Ледозера. К югу, лес по обоим берегам Пшны-реки сохранился не то что с доисторических времён, а с той поры, о которой и самый древний миф ничего бы не поведал. Лес постепенно распространился и на север, скрыв под зелёным пологом огромные кронийские камни, к которым приходили поминать предков и приносить жертвы предки нынешних мемличей и судавов. Об одном из этих камней в самом сердце заповедного леса, ушедшем в землю на три четверти, как раз и рассказывал древний судавский миф, записанный Хельгой.
Бейра, скиталица в чёрном, перешла Пшну по валунам, в одном месте оступившись. Она поставила ножку на камень, развязала постол, сняла его, чтобы вылить воду, переобулась, и продолжила своё вечное странствие, видимая смертным только в те рассветные часы, когда Сунна делит небо с убывающей луной. На поверхности камня и вправду можно было найти два углубления, напоминавших отпечатки босой и обутой левой ноги, примерно на размер меньше Хельгиной. В давние времена, дождевой водой, скопившейся в следах, мог промыть себе глаза кудесник, чтобы обрести видение горних миров. Также верили, что если дева поочерёдно ступит обутой ногой в обутый след, а потом разутой ногой в разутый, скоро встретит суженого. В последнее всё-таки легче было бы поверить, оставь следы какая-нибудь богиня с менее трагической личной жизнью, к примеру, трижды удачно побывавшая замужем Скади (два раза до Рагнарёка, один раз после).
Вдобавок, Хельге не давала покоя мысль о том, что через деву в чёрном священный камень был связан с тёмными веками, когда земным кругом правили голод и холод, брат поднимал руку на брата, и отчаявшиеся охотники преследовали последних отощавших животных в некогда заповедных лесах, проваливаясь в снег, постепенно замерзая, и становясь добычей волков или, того хуже, неназываемых сил, пришедших в земной круг вместе с зимой великанов. Снег наконец-то стаял, хоть и с опозданием на полтора месяца, а вот в южной части поляны у наполовину разделанной огромной туши сгрудились как раз те самые отчаявшиеся охотники. Длинная шея и расширявшиеся к трёхпалым стопам ноги, при жизни животного наверняка казавшиеся изящными, не оставляли никакого сомнения, что дичекрады убили не слона, а дикого панцирного единорога, тем уменьшив общее число таковых в лесах западного Нордланда ровно на четверть. – Да как у тебя рука на Кромова зверя-то поднялась? – кричал на пожилого предводителя охотников Дромил ловчий. – Морда дайнавская! Вор! Клятвопреступник! Технически Дромил был трижды прав. Тот, кого он попрекал, был дайнавом. Та часть заповедного леса, где обитали единороги, находилась на судавской земле. В довершение непотребства, и судавы, и дайнавы были связаны вековыми клятвами охранять лес и всё живое в нём. Тем не менее, если у тебя входит в привычку всегда настаивать на собственной правоте, громко и не принимая в учёт обстоятельств, рано или поздно ты с большой вероятностью окажешься скорее прав, чем жив. Трёхстволка, висевшая на погоне-ленивке поперёк живота дайнавского дичекрада, в одно мгновение оказалась наставлена Дромилу в лицо. – Полегче, вы оба, – посоветовал Самбор, хлопая по закрытому тулу. Надо было отдать суженому Меттхильд должное – это была вкрадчивая, но действенная угроза без угрозы. С одной стороны, стрелы для знаменитого лука временно оставались под крышкой, с другой, глухой звук от соприкосновения боевой перчатки мечника с тулом напоминал дайнавам, что Самборовы доспехи были совершенно неуязвимы для их оружия, за возможным исключением слонобоя, из которого дичекрады кощунственно прикончили единорога. Но слонобой, частично разобранный, лежал на куске турьей замши чуть поодаль от туши. Другие поморяне, прилетевшие на гироплане, могли, по Хельгиному разумению, похвалиться латами почти сравнимого с Самборовыми качества. В случае перестрелки, лес скорее всего остался бы без ловчего, заодно Курум мог лишиться письмовода (так Хельга трезво и невысоко оценила вероятность собственного выживания), но ни один из дайнавов в потрёпанном охотничьем снаряжении не вернулся бы в родные деревни. Тот же мысленный расчёт произвёл и дичекрад – стволы его оружия медленно опустились. – Нужда заставила, – сказал наиболее драный старый дайнав с кривой бородёнкой. – Зима затянулась, скотину кормить нечем, сено кончилось, житом стали кормить, а тенктерский[273] поезд с новым зерном не пришёл… – И не придёт, – обнадёжил Бедомир, один из Самборовых товарищей. – Тенктеров да сикамбров[274] девятиреченцы самих, что зерно, подчистую смолотили. – Чья ж вина, что вы килейских коров развели? – добавила Репица гаёвщица[275]. – Овцебыки или даже туры и из-под снега бы прокормились!
– Это всё не способствует, – заметил Самбор. – Что не способствует? – Репица указала на тушу. – Единорожицу убили! Беременную! Открытие этой грани преступления вызвало замешательство не только среди новоприбывших поморян, но и у некоторых дайнавов. Новенькие резные листочки на дубах ещё не давали много тени, и в резком свете заполуденной Сунны место убийства было видно до омерзения отчётливо. Сменился ветер, обдав собравшихся удушливым смрадом уже начавшей протухать крови. Поодаль, один ворон позвал другого – мол, летим, птичка, там столько вкусного… Дав поморянам послушать жужжание насекомых, гаёвщица заключила: – Зряшные разговоры! Тебе надо было их всех с вертолёта огнём сжечь!
– С гироплана, – Самбор невесело фыркнул, как усталый овцебык. – Недавно, и я бы так урядил. – За чем же дело стало? – Если за единорожицу огнём жечь, что ж тогда делать с теми, кто детей до смерти насилует? – Тоже огнём жечь! – нимало не смутилась Репица. – Ещё потом пеплом рожу себе вымазать, – скептически предложил Бедомир. К ужасу Хельги, судавские гаёвщики искренне задумались над этим предложением. – Тогда что делать с теми, кто продолжает насиловать мёртвых? – голос Самбора потерял выражение. – Или у кого уд уже не стоит, и он внутрь живой девы вместо своей негодной висюльки тычет копьём? Бедомир потянул товарища за плащ. – Зазубренным? – всё продолжал Самбор наводившим оторопь бесцветным тоном. – Будет, будет, – долговязый воин в гутанской справе обнял мечника за плечи. – Раз их взяли, как взяли, значит, судить надо, и виру назначить. – Твоя правда, Вамба, – сказал Бедомир. – Вы нас ещё не взяли, – попытался сохранить достоинство племени дайнав с трёхстволкой.
– Ну не смеши, – дюжий венед постарше похлопал по цилиндру чудовищного ракетного ружья, за разговорами незаметно оказавшегося у него на правом плече. – Какую ж виру за этакую безладицу определить? – вслух задумался Дромил ловчий, и закручинился. – Всё золото в земном круге Пушинку с единорожком не воскресит… Репица опустила самострел, чтобы смахнуть слезу. – Да кто вы такие, чтоб нас судить? – вспыхнул лучше других снаряжённый дайнав. Его рука замерла в не очень благоразумной близости от рукояти меча. – Можем и не судить, – напомнил рослый и широкоплечий поморянин с ракетным ружьём. – Бирь отшельник сказал же давеча: «Не суди»… – Венедский или судавский закон нами не правит! – пожилой дичекрад с трёхстволкой повысил голос. – Поединок? – предожил Бедомир, почему-то с надеждой глядя на Самбора. – Суд богов? Хельга мысленно признала, что суженый Меттхильд за последние несколько лет не только поднабрался ума в том, что касалось общения с другими смертными, но и дополнительно раздался в плечах и заматерел. Всё равно, идея о нём как о представителе для суда богов не очень удобно укладывалась в голове. Самбор был всегда готов к драке, и физически скорее всего находился даже в лучшей форме, чем в годы учения в Альдейгье, но поединщику следовало идти в бой со спокойствием и отрешённостью, а вот с этим-то имелись проблемы. Странная немногословность схоласта, жуткое содержание пророненных им слов, и лишённая выражения речь – всё это заставляло обеспокоиться о его психическом состоянии, словно Самбор заглянул куда-то, куда смертным смотреть не стоило. Совсем непохоже на того ехидного и самоуверенного аколита[276] мистерии янтарного дракона, с кем познакомила Хельгу Меттхильд. В голове Хельги прокрутилось, как ролик кинохроники, только в цвете и на огромной скорости, ярко и отчётливо засевшее в голове давнее воспоминание. Меттхильд провела большую часть того лета с родителями на Вармской косе, но под конец её отпустили на полторы недели погостить на хутор Брандехус под Старгардом. Принадлежавший семье Хельги хутор изначально был треллеборгом[277], но укрепления, как можно было понять из топонима, сгорели в какой-то усобице между танскими бондами и старгардскими вармами, и их никто не удосужился восстановить, так что в напоминание о воинственном прошлом остался только прорезанный в трёх местах дорогами земляной вал с остатками рва, очень удобный для всевозможных игр. Хельге не требовалось больших усилий, чтобы, оглядев окрестные леса, луга, где паслись кони, и развалины на соседних холмах, представить себя, например, Прибыславой вестницей, едущей с посольством из Йеллинга в Зверин, чтобы поведать бодричам тайну прививки, или Бьелой дочерью Элы, тайно приехавшей в Танемарк на свидание с Сигвартом ярлом. Меттхильд больше нравилось играть во что-нибудь более воинственное – отражать у остатков частокола натиск ватаги Яромила Загребущего, как Главуша Посадница, или с криком «Кому честь дорога, за мной!» бежать, расплёскивая воду во рву, чтобы повести дружину в бой с энгульсейскими налётчиками, как Липимена вдова, и не дать им сжечь колосившуюся рожь и угнать рослых лосей и тучных овцебыков. Взаправду рожь не особенно колосилась: за последние полвека, Брандехус, строго говоря, перестал быть сколько-нибудь значительным центром сельского хозяйства, только нескольких лошадок держали по старой памяти. Верндари, отец Хельги, одно время пытался возобновить разведение ездовых лосей, но дело как-то не пошло, и, возвращаясь из путешествий в Брандехус, отец проводил большую часть времени за охотой, колеся по окресностям на маленьком вездеходике в сопровождении пса Круны, рыжего лейганского птицелова. Наиболее отчётливое воспоминание собственно и начиналось с того, как Круна подошёл к Меттхильд, сидевшей на скамье, положил голову ей на колени, и направил на гостью карий с янтарным ободком взгляд, излучавший приязнь и вековую природную мудрость. Гладя шелковистую рыжую шерсть, Меттхильд неожиданно сказала: «Хельга, я расскажу тебе тайну. У меня появился обожатель. Смотри, что подарил». С этими словами, она залезла под юбки, гордо похлопала по набедренным ножнам, и вытащила из них нож с листообразным лезвием и рукоятью в форме руны «Тир», отделанной светло-голубым камнем с прожилками.
