Вадим Мельнюшкин - Окруженец. Затерянный в 1941-м
– А крайний чей?
– Бабка Матрена там живет, одна. Муж ее, дядька Филипп, и Колька с Пашкой на фронте.
– Значит, не выдаст, если что, поможет?
– Не в жисть не выдаст.
– Хорошо, тогда давай к ней, узнай обстановку и обратно.
– Может, сразу пойдем, морды им набьем.
– Боюсь, одними мордами не обойдется. Сейчас мне идти нельзя, это тебя кто заметит, внимания не обратит. Ты теперь моя разведка – все узнай и доложи.
– Понял. Узнаю и доложу.
Ваньки не было долго. Вернулся уже как стемнело, весь в слезах.
– Боец, отставить распускать нюни, докладывай.
– Они Машку… Избили… Она в подвал спряталась… Они самогонку пьют… Грозятся полы сломать… Или поджечь… Она плачет…
– Все, слезы вытер, боец! Пошли!
– Мы их убьем?
– А хочешь?
– Да!
– Тогда убьем.
До деревни дошли тихо, никто даже не гавкнул. В огне крайней избы теплился огонек не то свечи, не то керосиновой лампы, горевшей на минимуме. Ванька стукнул в окно, после чего оно бесшумно растворилось.
– Вот, баба Матрена, привел.
– Иди, соколик, посторожи, как бы нас кто не увидел.
Бабка Матрена, оказавшаяся моложавой женщиной лет до сорока, поглядела вслед пацану и, дождавшись, пока тот скроется за углом, поманила меня к окну.
– Вы кто будете?
– Партизан.
– Один?
– Да, – решил я не наводить тень на плетень.
– Зря, уходите.
– Не-а.
– Их четверо. Сами погибнете, девочке не поможете…
– Меня уже хоронили. Я на их могилах еще спляшу. Хотя мрази этой могилы не положены. Что там?
– Машу Тарас ссильничал. Кричала сильно. Потом, видно, вырвалась, или он сам отпустил, в подвале заперлась. Сейчас они пьют в доме, ржут, кричат, что если замуж за Тараса не хочет, то они так ее… Все вместе.
– Точно в подвале?
– Точно.
– К окнам не подходите.
Хотелось не убивать, а рвать глотки. Зубами.
– Вань, показывай дорогу. Собаки нет?
– Убили Полкана.
Забор между участками был хлипкий и дырявый, потому прошли легко. Света в доме хватало. Слышался хохот, пьяные мужские голоса и звон посуды.
– Маша, Машенька, – пацан подполз к небольшому окошку в фундаменте и жарко шептал.
– Ванька, уходи немедленно, уходи…
– Мария, – отодвинул мальчишку в сторону и тоже зашептал: – Все будет хорошо, не бойтесь. Спрячьтесь в самый дальний угол и ничего не бойтесь. Худшее уже позади.
Сначала хотел этим пирующим гранату бросить, типа строго по канону: получи… гад, гранату! Но, послушав, что происходит внутри, план решил изменить. Надо было видеть лицо мальчишки, когда, расстегнув ремень, снял камуфляжную куртку и штаны, надел пилотку и снова подпоясался, предварительно сдвинув кобуру с «браунингом» на пузо, по-фашистски. Жаль, зеркала нет, но бравый унтерштурмфюрер должен смотреться здесь феерично, даже в полевой форме.
– Рот закрой, жук майский залетит.
– …так осень.
– Все равно закрой. Стоишь здесь, сторожишь ранец и шмотки, если будет стрельба, а я если через минуту тебя не позову, убегай.
Не убежит, видно. Мужик. Лады, теперь и мы пошли. Интересно, дверь не заперта, а то стучаться как-то не в жилу, из образа выпаду. Дверей оказалось две, и обе нараспашку – вам же хуже.
– Auf! Stillgestanden![4]
Оружия в руках у меня не было, вдруг эти уроды форму не разглядят, но автомат я повесил так, будто придерживаю ствол рукой, чтобы время реакции было минимальным.
Гоголь, немая сцена.
– Aufstehen, russische Schweine![5] – срываюсь на фальцет и вытаращиваю глаза. Выглядеть должно страшно, особенно с пьяных глаз. Сработало, вскакивают как миленькие. Если бы знал, что такие тормоза, сразу стрелять стал бы. Кстати, теперь можно и ствол достать. Рву застежку кобуры и выдергиваю «браунинг», одновременно надрываясь в крике.
– Freaks, Schwein, geschossen…[6]
Струхнули, но к оружию не дергаются, а до винтовок им достать – только руку протянуть, две прямо к столу прислонены, значит, все правильно делаю. Теперь просто машу пистолетом, изрыгая все немногие известные мне немецкие ругательства. Ага, успокаиваться стали.
– Auf die Knie![7]
Не понимают. Попробуем по-русски:
– Колейны! Встайт ня колейны!
Один, похоже, сообразил, самый трезвый, наверно, и самый молодой, скорее всего Тарас и есть. Остальным лет за тридцать. Вот и прочие ножки подломили – теперь не разбегутся, не спрячутся. Перестаю безумно размахивать пистолетом и навожу ствол на крайне правого от себя. Бах! Пуля попадает в середину груди и валит полицая на пол. Перевожу ствол левее, потому справа и начал, что так удобнее, ну и Тарас крайний слева. Бах! Второй валится. А вот третий соображает быстро, когда нацеливаю ствол на него, тот уже в полуприсяде отталкивается руками, потому и получает пулю прямо в темя. Бах!
Вот и последний!
– Гражданин начальник, нет!
Ты смотри, пьяный-пьяный, а сообразил.
– Господин офицер, не стреляйте!
Ни хрена он не сообразил, зэковская привычка сработала, условный рефлекс.
– Не стреляйте, не стреляйте, не стреляйте…
Даже заплакал. Раньше надо было… и плакать, и думать.
– Иван, бегом.
Ванька ворвался в дом с двумя «колотушками» в руках. Вот стервец, ранец распотрошил.
– Тебе кто разрешал по вещам лазить? Ну-ка положь на пол. Вот так! Сестру вытаскивай и выводи отсюда.
– В-в-ванька? – Тарас смотрел на нас круглыми глазами, даже подвывать забыл.
– Да, конец тебе пришел, сволочь, – пацан сжал кулаки и двинулся на стоящего на коленях мужика. Тот попытался отползти, но уперся спиной в стол, покачнув его, от чего стоявшая на столе бутыль с самогоном упала и мутная жидкость полилась на пол.
– Отставить, боец, выполнять приказ.
– Он… на люке.
Ага, точно, правое колено Тараса стояло на деревянном люке, уже изрядно поломанном, белеющем свежими сколами, – видно, пытались взломать.
– Ты, ползи в угол. На коленях!
Когда Тарас отполз в сторону, Ванька, не обращая внимания на уже натекшую из трупа лужу крови и двоих хрипящих недобитков, подбежал к люку и закричал:
– Маша, Машенька, выходи! Все уже! Все!
С минуту в подполе раздавались какие-то звуки, видно, девушка здорово забаррикадировалась, затем люк открылся, и показалась голова, увенчанная копной растрепанных, спутанных волос. В это время расползающаяся по полу красная лужа дошла до края люка, и кровь начала стекать в подпол. Увидев это, девушка дернулась и ударилась затылком о край отверстия. Рот открылся, чтобы издать крик, но тут она рассмотрела лежащие на полу трупы и скорчившегося у стены Тараса. Вместо крика рот исказила торжествующая гримаса, сделавшая симпатичное лицо на секунду страшным. Стоящий на коленях парень, увидев эту метаморфозу, вжался в стену.
