Вадим Мельнюшкин - Окруженец. Затерянный в 1941-м
– Поглядим, по крайней мере буду знать, кого утром башкой в толчок засунуть.
– Ты че? Я-то при чем?
– Крайним будешь, а теперь брысь, гондон.
Паренек лет двенадцати-тринадцати, сунув руки в карманы, двинулся в глубь то ли неухоженного парка, то ли редкого лиственного леса, второй, лет восьми, остался стоять, сжимая в руках горсть дешевых конфет. В глазах малыша застыли обида и злость, а еще от него пованивало мочой, да и пятно на штанах выдавало степень пережитого испуга.
– Она не проститутка, – малой всхлипнул. – Так получилось. Мой папа был космонавтом и погиб, а ее заставили меня сюда отдать. Она хорошая. Бес, она правда хорошая.
– Конечно, – слушать обоссавшегося малька не хочется. Сколько уже наслушался таких историй про космонавтов и летчиков-испытателей. А вот матерей, сдающих детей в детдом, ненавидеть не получается. Ведь некоторые еще и приходят, несут дешевые гостинцы, делая жизнь пацанов и девчонок невыносимой – тех презирают настоящие сироты, по крайней мере те, к кому никто не приходит, и не просто презирают, а всячески измываются. – Беги, только вымыться не забудь.
– Спасибо, Бес, – малек утер слезы грязной ладонью, а второю протянул вперед, – конфет хочешь?
Конфет хотелось, но показывать этого не стоило ни мелкому, ни кому другому – Бес никому не покажет свое слабости. Никогда!
– Вали отсюда. А будут приставать, не ной и не ссысь – сразу бей. Один раз изобьют, другой, а потом решат не связываться.
– Я понял, Бес, спасибо.
Мальчик говорил это уже мне в спину.
* * *Проснулся от тишины. Потапов спал, привалившись к стволу спиной, но, судя по не совсем угасшему костру, спал недолго, либо периодически просыпался, поддерживая огонь. Страшно хотелось есть, а вот в остальном чувствовал себя вполне нормально. Для раненного в печень, конечно. Шутка для посвященных. Хорошо, что таких вокруг нет, а то представил себе рассказ того же Фролова, как раненный в печень командир делает ему операцию. Желтый дом будет рад пополнению. И сон еще этот – какие, к чертям, космонавты?
Что-то не так, но вот что? Дыхание, слышу дыхание только двоих. Блин, нет! Пульс у Зинчука не прощупывался. Гадство. Да такой конец можно было предвидеть, да что там – можно, это было ожидаемо, но… Мы же были почти не знакомы, так почему слезы на глаза лезут? Это, наверно, реакция организма на ранения да на прочую гору стрессов. Нет во мне сантиментов, я сухарь, я вообще не здешний. Бляха…
Потапов зашевелился, и пришлось срочно закрывать глаза.
– Уже часа два как преставился. Я будить вас не стал. Какой смысл?
Все равно лежу, глаз не открываю, а слезы льются по щекам.
– Рана просто болит.
– Ага, понимаю.
Вот и поговорили.
Шевельнулся Фролов и тут же заскрипел зубами.
– Так, Гриха, ты кормить нас собираешься? – Наш пулеметчик выглядел не так уж и плохо, а голод вообще прекрасный признак. Наверное.
– Конечно, сходи за хворостом.
– Шутник, блин. Не положено мне, я ранетый в ходовую часть. Командир спит?
– Просыпался, похоже, опять уснул.
– А Зинчук?
– Навсегда.
– Хреново, но, похоже, шансов у него не было.
– Похоже.
– Ну чего расселся, жрать давай.
– Наглый ты, Мишка, как танк.
– Лучше я бы такой же непробиваемый был.
– Лучше такой же молчаливый.
Ага, вот так с шутками и прибаутками народ встречает Первомай. К смерти товарища ребята отнеслись как-то спокойно, почему тогда у меня глаза на мокром месте? Вроде бы печень отвечает за выработку каких-то то ли ферментов, то ли гормонов, влияющих на эмоциональную сферу, – вот и ответ.
– Чего раскаркались, спать мешаете.
– Товарищ командир, я вот пытаюсь Гришку заставить заняться приличествующей ему деятельностью, то бишь уходом за мужской частью нашего коллектива…
– А в морду?
– Не имеешь права, сестры милосердия не дерутся.
– Сейчас точно кто-то без жратвы останется.
– Все, хватит. Потапов, с тебя завтрак и могила.
Повисло молчание. Потапов тяжело встал, видно, тело затекло, и отправился за дровами, а на мою долю пришлось открывание банок. Фролова заставил резать хлеб, также доставшийся от эсэсовцев.
– Смотрите, товарищ командир, тут дата на упаковке.
Точно такая же упаковка от хлеба, что достался от охранников на первом мосту. И правда, дата пропечатана – март тысяча девятьсот тридцать девятого года.
– Не зачерствел?
– Нет, мягкий, и даже пахнет.
– Ну и ладно, значит, есть можно.
Еды нам оставили с запасом, что понятно – и забота о товарищах, которым неизвестно сколько куковать, и тащить на себе меньше. Двойная польза.
– Нога как?
– Нормально нога, – Фролов с опаской посмотрел на меня.
– Только не врать.
– Да не вру я, правда нормально. Ну, дергает иногда, еще чешется.
– Ну, если чешется, то и правда нормально. Хотя… Ладно, после завтрака глянем. Да не боись, тампон сегодня трогать не будем, только попробуем смочить раствором, а вот завтра скорее всего сменим.
– А может, не надо?
– Посмотрим.
Зинчука похоронили уже ближе к полудню. Салют был тихий – клацнули затворами да ударили бойки в пустые патронники, вот и вся пиротехника. Нет, речь я, конечно, толкнул, но только показалась она мне пустой и напичканной штампами. А что мог еще сказать? Что сказать о человеке, которого почти не знаешь? Не знаешь, кем он был и кем хотел стать, о чем мечтал, кого любил. Да, очень многие не получили даже этого – короткой безликой эпитафии, но, может, так даже честнее. Впрочем, речи над могилами нужны не мертвым, а тем, кто еще не мертв. Как бы так намекнуть окружающим, что над моей могилой не надо бы напыщенных славословий распылять. Намекнуть, конечно, можно, но не поймут – чаще мертвые лучшее знамя, чем живые. К сожалению.
Рана Фролова оказалась и правда в неплохом состоянии. На мой дилетантский взгляд конечно. Выглядело все хуже, чем вчера, но, вероятно, лучше, чем должно было бы, в смысле – чем я готовился увидеть. Края покраснели и опухли, но гноя и тяжелого запаха почти не было. Будем надеяться, пронесет, и не так, как после огурцов с молоком и селедкой.
– Лады, Михаил, одевай штаны, на сегодня экзекуция отменяется.
С моей раной все было проще и понятнее – она уже рубцевалась.
– Товарищ командир, как же так? – Потапов удивленно смотрел на мой размотанный бок.
– Нормально все. Я думал, уже весь отряд знает, что на мне, как на собаке?
– Я слышал, даже видел, как у вас на лице шрамы заживают, но чтобы вот так…
– Я тебе как-нибудь анекдот расскажу. Слышал про феномен?
– Нет.
– Вот будет настроение и расскажу. Может быть. А теперь с тебя шалаш, что-то ночью я слегка продрог. Не май, не лето…
