Юлия Федотова - Последнее поколение
Но бранить Тапри он не стал — решил, что сам виноват, надо было точнее давать указания. Вместо этого сходил в рабочий кабинет за бланком, и собственной рукой выписал на регарда Гвейрана расширенную степень допуска. Сперва хотел высшую, но потом подумал, что Тапри это может уязвить; уж так гордился юный адъютант исключительным своим положением — не хотелось отнимать радости.
— Вот вам. Работайте. Вся ночь впереди! — сказал ехидно, и вышел. Ему предстояло сделать ещё одно дело: пристроить новый портрет на стену памяти.
В ту ночь цергард Эйнер спал как убитый — измучился за день. И кошмары его не беспокоили, и совесть не мучила из-за того, что сквозь щель в комнату пробивался из кабинета лучик света, доносился шелест бумаг и приглушённые голоса.
Семерым же соратникам его спалось плохо. Все пребывали в состоянии нервного ожидания: оглашение имени преемника покойного цергарда Сварны было назначено назавтра. Вообще-то, по законам и обычаям Арингорада, полагалось выждать шесть дней, и только тогда обнародовать последнюю волю усопшего. Но Совет постановил сделать исключение: в суровое военное время ни один из государственных постов не может пустовать так долго, это может пагубно сказаться на обороноспособности любимого Отечества.
Цергард Эйнер знал совершенно точно: любимое Отечество не погибнет за шесть дней даже в отсутствии действующего главы ведомства пропаганды и агитации. Просто господам-соратникам не давала покоя интрига: ведь не было собственных детей у дорогого покойничка! Кого же он выбрал себе на смену? Каким окажется новый расклад сил, что даст каждому из них лично? Нового союзника или нового врага?
Всё это он знал совершенно точно, но возражать против нарушения процедуры не стал: чего ради? Не до пустых споров ему было. Старался держаться, чтобы не радовать врагов и не огорчать близких, но на душе тошно было — хоть вой зверем-волком! От горя болело всё внутри, и непролитые слёзы резали глаза. Опухшими и липкими казались веки — даже в зеркало посмотрелся, не заметно ли со стороны? Ничего хорошего там не увидел, плюнул с досады и надвинул фуражку пониже, чтобы тень от козырька скрывала лицо.
Второй раз в истории Федерации происходила эта процедура. Первый раз он на ней не присутствовал — на другой день после погребения отца отбыл к месту службы. Командование о высоком родстве регарда Эйнера осведомлено не было, отпустило на четверо суток с дорогой — строго по уставу. И совпадению дат значения не придало — мало ли народу мрёт каждый день на просторах Арингорада? Могло и посчастливиться кому-то — отправился к праотцам в компании самого цергарда Федерации.
…Тогда у него было легко на сердце. Помыслить не мог, что отец впишет в преемный лист его имя! Думалось: ну вот и всё. Кончилась прежняя жизнь, как дурной, не в меру затянувшийся сон. Больше он не сын Верховного цергарда Федерации. Простой человек, как миллионы других. И ждёт его обычная служба вдали от мрачных стен Генштаба. Или достойная смерть на поле боя, но не по воле всемогущего отца, а просто потому, что карта неудачно легла… Собственная жизнь, собственная судьба. Свобода!
Недолго же она длилась! С передовой вызвал по рации трегард Гавзу, и даже сквозь завывания эфира слышно было непомерное изумление в его голосе: «Регарда в штаб, немедленно… Тут ерунда какая-то творится…» Под «ерундой» он подразумевал правительственный самолёт, присланный соратником Сварной за новым Верховным цергардом Федерации. И последним, что увидел Эйнер, прощаясь с короткой своей свободой, было лицо легендарного командира «Болотного трега». Обычно холодно-жестокое, презрительное и насмешливое, оно вдруг сделалось умилённо-восхищённым, глаза блестели от подобострастного восторга, будто не на подчинённого своего, с которым все болота Арингорада на животе прополз, смотрел боевой трегард Гавзу, а, по меньшей мере, на священную бурую козу из храма Трёх Создателей. Если не одного из тех Создателей собственной персоной… Тошно стало, хоть плачь. Потом будет много ещё подобных взглядов, но этот запомнился особо…
В зале Церемоний ещё витал вчерашний запах покойника. И опустевший постамент продолжал стоять посреди помещения.
— Чего не убрали то? — недовольно проворчал Эйнер цергарду Азре, по-прежнему продолжавшему его ненавязчиво опекать.
Оказалось, так положено. «Чтобы дух покойного незримо присутствовал среди нас».
— Да уж, дух так дух! Пожалуй, за неделю не выветрится! — потянув носом и поморщившись, цинично рассмеялся Эйнер. Так ему было легче. Азра в ответ скорбно вздохнул.
Лишь однажды в новейшей истории Арингорада происходила церемония оглашения, поэтому ни о каких традициях говорить не приходилось, только примерный регламент. Но и в него были внесены изменения, причём не кем-нибудь, а самим покойным. По одному ему ведомым соображениям, цергард Сварна решил не ограничиваться преемным листом — особым бланком со вписанными в порядке очерёдности именами «наследников» (несколькими, на случай, если один вдруг скончается, не успев вступить в должность). Но Сварне простого листа показалось мало, и он сделал дополнение.
В кромешной тишине зала Церемоний раздался его собственный, живой голос, лишь немного изменённый и приглушённый потрескиванием ленты звукозаписи. «Ну, что, дождались, господа соратнички… ха! — будущий покойник явно развлекался, произнося эти слова. Выдерживал театральные паузы, чтобы аудитория имела возможность осознать и по достоинству оценить услышанное. — Да ладно, нечего глаза прятать, знаю — рады… Особенно ты, соратник Репр, правда? Ждёшь, что сейчас твой старшенький на моё место сядет? Чтобы ты, значит, от цергарда Эйнера отстал? А про твоего мугурского ублюдка, думаешь, неизвестно никому? Ха! Никогда не задумывался, у кого та бабёнка на довольствии состояла, когда под тебя ложилась?… То-то же! Не считай себя умней других!.. И не рассчитывай, что я брошу моего мальчика одного в вашем пиявочном садке!.. Ну, что, готовы, господа Верховные выслушать последнюю волю мою? Так знайте. По праву, данному мне Советом цергардов Федерации, назначаю преемником своим лояльного гражданина Федерации, регарда Хрита Фогл-ата, специалиста по особым поручениям ведомства Внешней безопасности… С новым соратником вас, господа! Чтоб вам хорошо вместе служилось на благо Отечества!»
И снова была тишина. Только звуковая лента потрескивала, проматывая последние, холостые обороты.
— С ума сойти! Это уже не церемония, господа, это просто фарс какой-то! — первым подал голос цергард Добан.
Ему не ответили. Цергарды сидели с окаменевшими лицами — все они слишком хорошо знали, кто таков «дядька Хрит» и что можно ждать, если ему, верному псу, вдобавок, обличённому высшей властью, покажется вдруг, что кто-то решил обидеть любимого хозяина. Сварна очень точно всё рассчитал.
В общем, говорить было не о чем. Цергард Репр покинул собрание, зелёный от злости. За ним потянулись остальные. Цергард Эйнер уходил последним. Он не хотел, чтобы кто-то видел его лицо. Слишком тяжёлым вышло последнее испытание. Лучше бы, думал он, на освободившееся место пришёл Хобо Реп-ат, лишь бы не слышать никогда этой записи, этого голоса — живого голоса мёртвого человека… Это слишком больно. Дядюшка Сварна не должен был так с ним поступать!
Допрашивать пленников с пристрастием цергард Кузар не спешил. Зачем, если предшественнику его удавалось, судя по отсутствию особых следов на их телах, обходиться без пыток? Да и не стремились, похоже, эти люди ничего скрывать. На все вопросы отвечали охотно, и слова их при проверке находили документальное подтверждение. Странно, зачем он их всё-таки держал?
… Перемену в своей судьбе земляне восприняли двояко. Конечно, их напугал процесс похищения: церангары в серых масках тыкали в них стволами карабинов, гнали куда-то в ночь, мимо мёртвых тел соплеменников своих, лежащих в лужах крови с перерезанными глотками… Потом везли в глухом кузове машины, по разбитой, ухабисто дороге — так и думалось, что на расстрел. Прощаться друг с другом стали… Но обошлось. Один плен сменился другим. Новое помещение было на порядок менее комфортным, нежели предыдущее. Никаких вам телевизоров или отдельных уборных. Запихали всех без разбору в тесную каменную каморку с жёсткими нарами в три яруса, с земляным, или, как говорят на Церанге, «твердным» полом. Прямо из него, в углу возле железной двери, торчала труба высотой около двадцати сантиметров. Широкая, но не слишком. Не так то легко в неё было попасть, особенно ночью, в темноте. А не попадёшь, сделаешь мимо — сам пожалеешь. Потому что предназначалась эта труба для целей вполне определённых, о чём наглядно свидетельствовала лежащая рядом стопочка старых газет.
Таковы были минусы. Но имелся и плюс: кормить стали лучше. Ненамного, но всё-таки. Тот, кто уже понял, что такое голод, умеет ценить каждый лишний кусок.
