Андрей Щупов - Дитя Плазмы. (Сборник)
Сердце окутал страх. Вздрогнув, я кое-как поднялся. Садюга-муравей жалил ногу, забираясь под брючину выше и выше, а я знал, что завтра опять настанут холода. Слишком уж спокойно взирали коты на собаку, слишком уж зло хрипела последняя. Муравей шел не в счет, хотя и его можно было приплюсовать к увиденному. В этом мозаичном мире все они занимали строго определенные места. Псу не пристало сомневаться в правоте собственного лая, коту было плевать на этот лай. Для них все было естественным. Они не собирались сходить с ума. Я был скроен из таких же молекул, как и они, пил воду и дышал кислородом. Но при всем сходстве и подобии я представлял собой иное создание. И дело заключалось не в психастении. Я ощущал чужую дрожь, чужой страх. Ощущал даже в том случае, когда жертвы пребывали в полнейшем спокойствии. Посторонний вскрик вызывал у меня содрогание, обморок женщины на экране скрючивал пополам. И там, где других спасает равнодушие, меня спасало ненастье. Жмурясь и прикрываясь руками, я словно нажимал невидимые кнопки, напрягая тучи, магнитом притягивая к городу ураганные ветры, метель и град. Улицы начинали пузыриться от ливней, снег торопливо присыпал пугающие меня следы. Работники прогноза терялись, ничего подобного не мог припомнить ни один из живущих в городе старожилов.
Пассажиры гибнущего самолета…
Последние минуты перед ударом. Вой, сутолока — и каждый неожиданно наедине с самим собой. Даже супруги. «Я» в предчувствии скорой кончины и зеркало, выплывающее из багрового тумана, в глубине которого уже не ты, а костлявая с косой.
Порой, пожалуй, даже слишком часто за последнее время, я начинаю сознавать, что ощущают люди в такие минуты, в таком самолете. Более того, я начинаю ясно понимать, что и сам я один из них, — пассажир гибнущего лайнера под названием Земля, человек, предчувствующий катастрофу. Человек, а не абстрактный эквивалент Тьюринга.
Собака продолжала рычать, — одной-единственной терции было недостаточно, чтобы пробудить шторм. Мои ненастья всегда запаздывали. И снова в далекие дремлющие города вползали танки и бронетранспортеры. Солдаты в ватниках и бронежилетах, топорщась автоматами, семенили по улицам. От обилия оранжевых сдвоенных «валетом» магазинов их грузно покачивало. Девушка с гранатой пряталась за останками стены. Длинную косу она обмотала вокруг шеи, чтоб не мешалась, а ее брат, чернобородый горец с «базукой» на плече, выглядывал в окно, карауля подходящий момент…
Жить долее было невозможно, и снова я пошел на обман, воззвав к тому, что обычно именуют куражом. Инкубационным, неестественным способом я воспроизвел на свет злость — хлипкую, не слишком живучую, но все-таки вполне эффективную. Мир обижал меня, и я прибег к самому глупому и самому простому — перешел в контрнаступление. В пса я запустил палкой, в кота смачно плюнул и замахнулся. Все еще пьяный, преображенный куражом, грозно зашагал по аллее. Алгоритм был избран наипримитивнейший: бить превентивно, не дожидаясь синяков и шишек.
На одной из скамеек сидели разодетые в пух и прах девицы и нарисованными ртами прикладывались к баночкам с пивом. Я плюхнулся рядом и грубо поинтересовался:
— Вопрос на засыпку! Почему грудь, ноги и все такое только в кино и романах? Почему в реальной жизни одни лахудры?.. Вы вот женщины в летах, можно сказать, пожили — вот и ответьте желторотому юнцу!
— Юнец нашелся! — девицы зафыркали. — Самая отзывчивая поспешила просветить:
— Нам всего-то по шестнадцать.
— Да? — несказанно удивился я.
— Ква-а! — дразнясь, протянули они.
— Вот и я говорю: опыт, зрелость и все такое…
Девицы одна за другой встали, виляя костлявыми, а может быть, стройными бедрами, двинулись в темноту. Я заорал им вслед.
— Молодые еще — носом вертеть!
Рядом остановился скособоченный на одну сторону пенсионер с крупным, изъеденным жизнью носом. Зыркнув на удаляющихся девиц, он одобрительно закивал головой.
— Так их, молодой человек! Так!.. Еще молоко на губах не обсохло, а уже штукатурятся.
— Сам ты молодой человек! — огрызнулся я. — Не молоко, а помада.
Пенсионер обиделся и заковылял прочь.
Посидев еще немного, я сосчитал количество скамеек в скверике и прикинул, сколько всего здесь может быть насажено тополей. Первое попытался помножить на второе, и получилось что-то очень приличное. Даже если выразить в рублях.
Да-с, господа! Даже если выразить в рублях… Деревянных, привычных, родных, столь часто ошивающихся где-то вне наших карманов, вне наших кошельков. И пусть знают где-нибудь там — где светло от перстней и черно от смокингов, что парижскому «портмоне» я всегда предпочту наш бедный залатанный российский кошелек. В этом, если хотите, и будет заключаться мой маленький патриотизм.
Патриотизм мой маленький… Мой маленький, но удаленький патриотизм… Слова вращались по кругу, мозг пробуксовывал, не понимая, чего от него хотят. А я от него ничего и не хотел. Потому что не знал, чего должны хотеть от собственного интеллекта нормальные люди. В моем возрасте и в моей ситуации…
Митька меня уверял: прозорливость — это дар. Кто умеет заглядывать в прошлое с будущим, обязан работать на человечество. Потому что человечество плывет на пароходе, а пароход плывет в тумане. Без лоцманов ему трудно. И дар — это прежде всего обязанность. И его нельзя скрывать, нельзя профукивать на мелочи… Глядя на Митьку, я поражался его уверенности. О моем даре он мало что знал, но о том, как его использовать, знал все доскональнейшим образом. Наверное, это было нормально. Те, кто не умеют, всегда знают — как, и наоборот…
Я снова зашагал по тротуару, не забывая о превентивной стратегии. Изумленный мир несколько поутих, — клиент отказывался воспринимать его пассионарно и может быть, даже временно восстал. Мир растерянно отступил, и, пользуясь этим, я продолжал безнаказанно обижать его представителей. Целующейся парочке я погрозил пальцем, помоечных голубей вспугнул пронзительным свистом, прохожему, поинтересовавшемуся временем, назвал то самое число, что получил перемножением тополей на скамейки. Остановив двух гогочущих оболтусов, мне доставило удовольствие строго поинтересоваться документами. Документов не оказалось, и я повел их в отделение. Парни шли неохотно, то и дело оценивающе поглядывали на меня, явно прикидывая, не навешать ли мне фонарей. Я поводил их по городским улицам и в конце концов затащил на территорию какого-то склада. Сонному вохровцу было сказано: «Это со мной.» Он с подозрением оглядел парней, но промолчал.
— Вот так, братцы! — обратился я к приунывшим парням. — Вот вы уже и на чужбине. А ведь дома оно лучше, верно?
Они хмуро согласились.
— Значит, договариваемся так. Если хотите, чтобы все было тип-топ, то скоренько и с настроением прибираем все дорожки. Чтоб ни одного фантика и ни одной газетки!
— Чего мы такого сделали? — гундосо протянул тот, что был повыше.
— Не сделали, но могли сделать, — я пошевелил бровями. — Профилактика, парни. Вневедомственный указ номер сорок пять, подпункт третий. Все ясно?
Не слишком синхронно эти олухи качнули крепкими головенками.
— Вот и ладушки! И не глядеть букой! Выше нос!..
По пути к проходной я подцепил бесхозную вязку двужильного провода. По сути дела — своровал, но своровал из принципа — протестуя против бесхозности. Все у того же вахтера грозно попросил номер телефона начальника Урюпина. Вахтер побагровел, как маков цвет, и признался, что не знает ни телефона, ни самого Урюпина, что он здесь недавно и еще не обжился. Я махнул на него рукой и вышел с территории.
Заметно похолодало. Пришлось поднять у рубашки ворот, а руки спрятать в карманы. Моток провода я еще раньше повесил на ветку куста. Провод был мне не нужен.
Будущее Земли… Паутина ссохшегося и завалившегося в уголок вселенной паучка. Чего-то он там недоплел, а многих так и недодушил. Перевернуть бы бинокль задом наперед. Чем дальше, тем лучше. А выгоднее совсем не глядеть. Пусть вон Митька смотрит. Он спит и видит, как становится в один прекрасный день экстрасенсом. И даже карточки ко лбу каждый день прикладывает. Пытается угадать, что на них написано. Может, когда-нибудь у него это получится?.. Дело в том, что у Митьки комплексы. Ему дьявольски необходима хоть какая-нибудь самореализация. Самое простое — жениться и родить пару сыновей. Или стать провидцем. Если бы это было возможно, я охотно поменялся бы с ним местами. Но подобных услуг нам никто не предлагает. Живи тем, чем наделили. Ибо наделяют многим. И Митькино многое, пожалуй, перевешивает мое…
Город потихоньку засыпал, а я работал и работал ногами, внимательно считая шаги. После первых двух сотен я сбился. Слишком много слов следовало уложить в один шаг. А вскоре я добрался до дома.
Кураж — штука живучая, и, оказавшись в квартире, я продолжал задиристо озирать стены. В углу, за диваном, притаилась гитара. Отверстие в деке напоминало распахнутый рот. Из этого рта выползла муха и, взлетев, пересела на гриф. Настроение у нее, видимо, было бодрое. Она энергично потирала лапки, словно собиралась взять да заиграть. Какой-нибудь мушиный гимн из трех-четырех аккордов. Молодой и глупый комар радостно кружил под потолком. Юность есть юность. Кровь моя его не интересовала. Он радовался силе упругих крыльев, свободе полета и невесомости. Вспомнив равнодушных котов, я поднатужился и плюнул. Что-то не сработало, — слюна перепачкала подбородок и грудь.
