Василий Звягинцев - Мальтийский крест. Том 1. Полет валькирий
— Поймите, Олег Константинович, я имею в виду абсолютно другое. Маркс и Ленин тут совершенно ни при чём. Хотя в наше движение входит значительное количество группировок и партий ярко левых убеждений. И анархисты, и бакунинцы, наряду с ортодоксальными исламистами, и… — он махнул рукой, не желая перечислять. — Вы же не можете не согласиться, что мир устроен крайне несправедливо?
— Это — на чей взгляд. В России мы вот ухитряемся поддерживать классовую и сословную гармонию. Национальную и религиозную — тоже…
— Судя по последним событиям в Польше — не настолько успешно, как вам кажется, — осторожно съязвил Катранджи.
— А вот тут вы сказали глупость, уважаемый. — Олег слегка расправил плечи и поправил усы. — Очередной польский мятеж, кажется, шестой по счёту за последние двести лет и первый в этом веке — как раз яркий пример губительности внешнего вмешательства в налаженную жизнь государства, где равно уважаются права всех подданных. Ваша организация, кстати, приложила к этому наиболее значительные усилия. И что же? Горстку инсургентов фактически никто не поддержал, даже в Привислянском крае. Что такое несколько тысяч…
— Несколько десятков тысяч в составе только вооружённых формирований, — уточнил Катранджи.
— Не имеет значения. Несколько десятков тысяч тщательно распропагандированных и очень хорошо оплаченных сумасбродов, свихнувшихся на «национальной идее». А десять миллионов поляков предпочли продолжить жизнь в составе Империи. Пример Независимой Малополыпи их не слишком вдохновляет. Одно из беднейших государств Европы, которому нечем гордиться, кроме пресловутой «неподлеглости». Как будто у нас мы запрещаем полякам говорить на своём языке, исповедовать католичество, да и эмигрировать, хоть в Малополыну, хоть на Мадагаскар. Однако эмиграция — фактически нулевая. Посмотрите справочники.
— Кроме нас, восстание…
— Мятеж, — жестко поправил Олег.
— Ну да. «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае он называется иначе», — продемонстрировал эрудицию Ибрагим. — Кроме нас, «выступление инсургентов» пусть неявно, но поддержали многие державы вашего ТАОС.
— Пхе! — презрительно сказал Император, закуривая папиросу и подвигая коробку к гостю. — Почитайте фундаментальный труд Данилевского «Россия и Европа». Эти самые державы и Турцию в 1853 и 1878 годах поддержали, что им впоследствии очень даже аукнулось. И бесконечной резнёй на Балканах и в Малой Азии, где турки уничтожали исключительно европейцев и христиан. За европейские деньги. И Мировой войной, где означенные турки англо-французов и греков били сотнями тысяч. Всё это делалось исключительно, чтобы насолить России. Теперь пришла пора пересдать карты, сыграть по новым правилам. Но мы отклонились. Итак — ваш вариант справедливого коммунизма?
— К чему ирония? Коммунизм, по замыслу, именно подразумевает всеобщую справедливость, которая во всех остальных случаях в большом дефиците. Только не нужно говорить мне про всяческие перегибы в реализации этой идеи.
— Да она вся построена на одном грандиозном перегибе. Идея всеобщего равенства абсолютно абсурдна, поскольку предполагает обязательное и непременное подавление всего, что хоть немного выше уровня нищего бездельника. Это же надо додуматься: «Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей, приобретёт же он весь мир!» Пролетариат — это как раз и есть скопище нищих. Латынь не забыли? По-латыни «пролетарий» — имеющий только потомство. И ничего больше. Не путать с рабочими. Рабочий — уважаемый член общества и цеха. Не зря вожди коммунистического переворота в России не меньше дворян ненавидели так называемую рабочую аристократию, то есть квалифицированных трудящихся, имеющих сравнимые с основной массой общества жизненные стандарты. И в нашу гражданскую войну большинство этих «рабочих аристократов» поддержало законную власть. Что скажете? Вы — один из самых богатых людей Земли. Разве несправедливо, что вы сумели этого достичь благодаря именно своим личным способностям и качествам? В детали вдаваться не будем. А в случае «справедливости» вам следовало бы довольствоваться тем, что сейчас имеет простой анатолийский крестьянин или мелкий чиновник, поскольку вы всё же выходец из господствующего сословия, которое непременно должно быть экспроприировано… Потрясения восемнадцатого — двадцать второго годов минувшего века задело вашу семью очень сильно. Я в курсе. И после этого…
Чекменёв со своего «наблюдательного пункта» слышал и чувствовал, что разговор заходит несколько не туда, но ему это даже нравилось. Чем туже закручивается пружина интриги, тем эффектнее и непредсказуемее может получиться результат.
Игорю Викторовичу, в предчувствии грядущих мировых катаклизмов хотелось стать не послом в Лондоне, как он с провокационной целью сказал Олегу, а министром иностранных дел в чине канцлера,[84] с оставлением в подчинении всех имеющих отношение к загранработе спецслужб.
Это стало бы вершиной карьеры, причём своеобразной синекурой. Не в том смысле, что там можно ничего не делать, пользуясь удобствами и выгодами положения, а наоборот, работать много и напряжённо, но получая от своих трудов удовольствие. Есть разница — восемь часов сидеть в конторе, перебирая бумаги, или столько же времени — за преферансом? Да ещё и в ночное время. Затрат нервной и умственной энергии намного больше, но и самоощущение… То же самое — разыгрывать эффектные партии с мировыми лидерами, радуясь то хитрому сносу на мизере, то мастерски разыгранному «голому» козырному королю…
— Так в этом и дело, Олег Константинович, в этом и дело! — Восточный человек несколько возбудился, речь пошла об очень личных моментах. Он понимал, что сегодня и сейчас — последняя возможность превратить своё движение из маргинального и преследуемого «на земле, в небесах и на море» в достаточно легитимную третью силу. И всё будет зависеть только от одного — сумеет ли он убедить Императора согласиться на союз с организацией, чьи идеи ему чужды, а методы — отвратительны. Короче — что возобладает, эстетика или прагматизм? Катранджи надеялся, что второе.
Ради этого можно временно чем-то и поступиться. Славяне чересчур доверчивы и эмоциональны. Совсем не то, что турки. Для Катранджи поддаться эмоциям — это значит отбросить наносной слой культуры, стрелять, рубить, резать и жечь: армян, курдов, греков, болгар, русских — неважно. Для русского Императора, вообще почти любого русского — совсем наоборот. Всесветная отзывчивость, бесплатная гуманитарная помощь даже в ущерб собственным интересам, сотни тысяч жизней, положенных за абстрактные идеалы, вроде «славянского „Братства“». Не зря Омер-паша, сдаваясь в 1878 году на милость генерала Гурко, с горечью сказал: «Вы пролили столько крови ради этого подлого и неблагодарного народца. Не понимаю».
Впоследствии паша оказался прав. Столько неблагодарности, как от болгар, Россия, пожалуй, ни от кого не получала.
Однако Катранджи знал и другое. Не зря пять лет проучился в Петербургском университете как равный с равными. Если русских доводили до крайности, страшнее врага трудно было вообразить. Те же турки, соотечественники, как ни крути (хотя Ибрагим давно позиционировал себя гражданином мира), могли успешно воевать с кем угодно, только не с русскими. Попросту не выдерживали предлагаемого уровня боевого напряжения. Да и стратегическое мышление сильно отличалось.
На гладком Галлиполийском полуострове дивизии Кемаля нанесли страшное поражение в пятнадцатом году англо-французам, в память о чём высится над морем чёрный монумент. А русские войска Юденича в двадцатиградусный мороз взяли штурмом абсолютно неприступный, особенно в зимнее время Эрзерум. И фронт сразу развалился. Сотни тысяч пленных, потеря Карса, Ардагана, Баязета. Отступление, переходящее в бегство, до самого Трапезунда.
— В этом и дело. Мы не собираемся повторять прошлые ошибки. Наша цель — превратить Землю, наш общий дом, в действительно общий дом всего человечества. Долой границы, долой дискриминацию. Все принадлежит всем. Каждый человек — русский, кафр, англичанин, полинезиец — пользуются абсолютно равными правами на все завоевания человеческой культуры. На ресурсы Земли, на достойное образование, на свободу перемещения… Пусть бушмен неграмотен и живёт в каменном веке, но он имеет право, если захочет, жить хоть в пустыне Калахари, хоть в Петербурге. Пользуясь равными благами и правами. И наоборот, естественно… — Глаза Катранджи заискрились фанатически.
Олег Константинович представил себе эту картину и его передёрнуло.
— Достаточно, коллега. На досуге я обдумаю ваши возвышенные идеи. Даст бог, при моей жизни они не имеют шансов на реализацию. Пометьте себе где-нибудь, что тем, кто придёт на смену нам, в этом «прекрасном новом мире» придётся содержать полицию из опять-таки более-менее культурных и образованных людей, намного превосходящую численностью нынешние армии, и знаете для чего?
