Денис Лукашевич - Братские узы
Пару раз Пауло участвовал и в «ломке». Нет, конечно, не сам калечил человека — опыта и допуска не хватало, — но видел, как из полноценной личности, по-своему мужественной и сильной, уверенной в собственных убеждениях, делали овощ. Жалкий огрызок человека с разрушенной психикой, хныкающего урода, способного лишь писаться в штаны. Жутковатое зрелище: комплекс из медицинских препаратов, точно рассчитанных пыток и унижения, и через неделю-две от личности оставались один руины, где самое раздолье археологу-экзекутору, откапывай и узнавай, что хочешь. Таких бедняг ждали либо милосердная пуля в голову, либо… О секретных лагерях и госпиталях Инквизиции в такой момент вспоминать хотелось в последнюю очередь.
Но то, что сделал вчера вечером Пес… Нет, это было нечто иное. Проклятый альбинос сначала разрушил до основания личность, а потом заново, аккуратно и терпеливо собрал из осколков нового человека, абсолютно преданного фанатика, который подчинялся отнюдь не прима-генералам Инквизиции, не Святому Престолу, а лично самому Псу. В этом Сантьяго уже успел убедиться. Не урода, не душевнобольного, жалкое подобие человека, нет, полноценная психика, только подправленная в нужном направлении.
Еще вчера здоровяка звали Черный Бык. Судя по данным местного отделения Серой Стражи, одного из активистов Сопротивления. Тишайшего, как шутили «серые мундиры». Сейчас же верный воин Пса, еще один член Своры отзывался просто на имя Черный. Безо всяких быков. Черный, как червоточина его души.
— А, дорогой мой, еще один экземпляр. Замечательный, прямо скажу, образец. Конфетка!
В одной из уцелевших казарм, смотревшейся донельзя одиноко среди сгоревших до углей соседок, оборудовали походный госпиталь. Пациентов было много, но, как шепотом переговаривались медикусы чернорубашечников, большинство из них уже не жильцы. Головешки, а не люди. Чудо еще, что в них каким-то макаром держится жизнь.
Хватало и легкораненых, но этих, после перевязки на скорую руку, отправляли снова в строй: ходят, ну и ладно, послужит еще. В самом углу казармы, за переносной ширмой смена за сменой колдовали врачи.
Наконец-то, медикус, вытирая окровавленные руки о передник, донельзя схожий с мясницким, появился из-за ширмы. Лицо его не выражало добрых чувств. Он сокрушенно покачал головой, но обреченности в этом движении не было, наоборот, робкая, несмелая надежда.
— Тяжелое положение. Ожоги, множественные повреждения внутренних органов, но жить будет. — На мгновение он замолчал. Потом добавил: — Я, по крайней мере, надеюсь.
— Спасибо, пан медикус, за старания! — Пес низко поклонился. Было в его поведении что-то от клоунады.
Врач коротко кивнул и ушел к другому раненому. Пес повернулся к Пауло.
— А вот еще одно чудо! Чудо из чудес — спасение человека из лап смерти. Пусть пока ангелы помолчат и не дуют в свои трубы. Трубный глас сей живой души слушать еще рано. Пойдем, покажу!
За ширмой, на узкой койке лежала девушка. Лицо, некогда красивое и чувственное, судя по пухлым губам и аккуратному овалу подбородка, практически полностью скрывала повязка. Только выбивались наружу несколько прядей, золотых и темных. До подбородка девушку полностью скрывало одеяло.
Под него уходили пластиковые трубки с физраствором и лекарством, а сама пациентка с усилием и сипом, но дышала. И, вроде бы, пока уходить из бренного мира не собиралась. Инквизитор присел рядом на табуреточку, погладил бледными пальцами выглядывавшую из-под одеяла ладошку.
— Красавица! Посмотрите, что с ней сотворили, изверги! Прекрасное создание, благоухающий цветок, а во что превратилась! — В голосе Пса звучала практически искреннее сочувствие, да только в голубых глазах не было ничего, кроме холодного расчета. — И самое страшное, раны сии не только телесные, но и душевные. Чистый лист, на котором можно написать все, что угодно.
Дикий ор от входа в госпиталь прервал рассуждения Пса. Пауло аж передернуло от неожиданности (нервы не к черту — прости Господи! — надо отдохнуть, в обязательно порядке, иначе…), но инквизитор остался невозмутимым, только повернулся к источнику шума с глумливой улыбкой на тонких губах.
— Где этот гребаный альбинос?! Где это отродье пустырное?! Найду — разорву на части!
— Пан архиепископ…
Мессир Фабио Фаттиччели был в ярости, что, собственно, органично вписывалось в его образ бравого отставного вояки, не утратившего, однако, былой хватки. Он ярился и пенился неистовством, кипел праведным негодованием — он буквально метал молнии, подобно древним божествам-громовержцам. Время от времени, он переходил с сандоминиканского наречия на чистейший итальянский, расшитый богатым разноцветьем ругательств и проклятий, пришедших вместе с его предками из Пиренейского полуострова.
— Разве положено человеку вашего положения подобные сквернословия?! — удивлению Пса не было предела. — Там, откуда я родом, за подобное святой отец бил по губам и заставлял по десять раз на день читать «Слава Конраду Благовестному!» и по пять — «Поклонюсь святым мощам…». А это, уж поверьте, быстро отучало от греховной страсти.
— Что… — Кажется мессир Фаттиччели потерял дар речи. Только сдавленно забулькал в миг парализованным горлом. Сумел-таки с собой справиться: — Что ты себе позволяешь, мут?!
Пес сохранял спокойствие, достойное самых почитаемых и святых послевоенного времени.
— Мессир, может быть, пройдем к вам и обсудим недоразумение, возникшее между нами?
Кажется, архиепископ начал остывать. Лицо все еще оставалось багровым, тряслись праведным возмущением многочисленные складки кожи, но глаза уже не были перунами громовержца. Он процедил:
— Не думаете, что легко отделаетесь!
— Я к этому и не стремлюсь, — пожал плечами инквизитор. — Главное, чтобы мы могли поговорить без свидетелей.
— И без своей свиты? — Фабио скосился в сторону Черного, торчавшего у дери. Глаза-иголки, казалось, сейчас прожгут дыру в архиепископе.
— Я хотел бы вам кое-что показать и рассказать, а для этого мне нужен мой адъютант. — Кивок в сторону Пауло. — И мой, гм, подопечный.
— Твой малолетний братец? Пусть! Надеюсь, ваш доклад ответит на все мои вопросы.
Развернулся на каблуках и вышел наружу. Медикусы и раненые, из тех, что поздоровее, лишь испуганно зашушукались между собой, бросая странные взгляды в сторону Пса.
— Вы составите мне компанию при разговоре с этим боровом?
Пауло опять вздрогнул. Рука, белая, словно мелом натерли, легла ему на плечо.
— Я надеюсь на вас. — Голубые глаза, что стальные клинки, приставленные к горлу — попробуй, откажи такому.
— Конечно. Я… э-э… всегда с вами.
— Вот и отлично. Я верю вам.
* * *Личный кабинет архиепископа не поражал своей роскошью. Наоборот, скорее ему была свойственна армейская аскетичность. Конечно, спартанская простота не распространялась на многочисленные награды, иконостасы которых сплошь укрывали стены. Тут были всякие: простенькие солдатские «За отвагу» и «Твердость в вере» соседствовали с украшенными бриллиантами и золотом генеральские ордена. Пресвято Конрад первой степени соперничал богатством со Славой Святого Престола с бантами и железными дубовыми листьями. Сюда бы экскурсии водить, да только вряд ли мессир Фабио допустил в свое личное святилище посторонних, дабы они не осквернили праздными разговорами реликвии боевого прошлого.
— Прошу. — Архиепископ старался казаться вежливым, но окаменевшее лицо говорило совсем об ином.
— Спасибо. — Пес улыбался, и Пауло многое бы отдал, только бы стереть глумливую ухмылку с белесой рожи. Сделал и сам бы, но он боялся.
Боялся, потому что рядом с Псом стоял и ковырял свою культю Бледняш. Каждый раз при взгляде на его лицо пробирала невольная дрожь: не лицо, маска, под которой клубилась невидимой тьмой бездна, выглядывала в расширенные зрачки мальчика наружу, скалилась черными зубами.
— Ну, я жду. — Фаттиччели барабанил толстыми пальцами по столешнице черного дерева. Казалось, еще мгновение, и он взорвется, проснется беспокойно дремлющий громовержец в душе бывшего прима-генерала.
— А мы действуем! — Пес в открытую потешался над архиепископом: резиновые бледные губы растянулись в широченной улыбке, от уха до уха. И мелкие острые зубы сверкают в свете здоровенной свечной люстре, отделанной позолотой. — Мальчик, этот человек плохой!
— Мне будет сложно… — Бледняш замялся, словно подыскивая слово: — Мне будет сложно его убить.
Он поднял к губам новую, вырезанную лучшим мастером-краснодеревщиком Санта-Силенции дудочку. Проявляя удивительную ловкость, пальцы одной, уцелевшей руки, забегали по дырочкам, прорезанным в дорогом дереве. Напряглись губы, нагнетая воздух. По кабинету полилась легкая, обволакивающая мелодия.
