Владислав Морозов - Атомные танкисты. Ядерная война СССР против НАТО
– Работает медицина, раненых-то много…
Наконец минут через десять к нам подъехал зеленый санитарный «уазик-буханка».
Вылезший из него молодой санинструктор заметно удивился, увидев раненых гражданских.
– Чего морду кривишь, воин? – спросил я, видя, как медик, сдвинув пилотку на лоб, чешет в затылке. – Советская армия с женщинами и детьми не воюет, тем более с такими, которых ранили американцы. Что мне их было – гусеницами давить? Так что пока окажи посильную помощь и отправь их подальше в тыл, а лучше всего сдай немцам из Народной армии ГДР, пусть со своими новыми согражданами сами возятся. Если, конечно, эта бабенка раньше не помрет – ранение уж больно тяжелое…
Между тем от бэтээра вернулись вразвалочку спасенный летун с Тетявкиным.
– Я в свой полк сообщил, – сказал летчик. – Большое вам спасибо, товарищ майор, от всех ВВС.
– Обрадовались поди?
– Не то слово. Если бы я до вечера не объявился, они бы меня заочно похоронили. Однозначно…
– Ну, тогда – иди летай дальше. И помни, что с тебя причитается. А в другой раз смотри, куда падаешь. Если бы ты сегодня свалился километра на три дальше на запад – наверняка куковал бы сейчас у них в плену.
– Смерть, она, знаешь ли, не выбирает.
– И то верно. Ты сейчас куда?
– Мне приказали отъехать в тыл до ближайшей развилки дорог на Вильдунген, там должен быть пост авианаводчиков. Обещали туда вертолет прислать…
– Понятно. Сержант, ты нас слышал? – спросил я санинструктора, который с помощью своего шофера переносил раненую немку в «уазик».
– Ну.
– Не «ну», а «так точно»!
– Так точно, товарищ майор! – встрепенулся санинструктор.
– Ты в ту сторону едешь?
– Так точно! Мы там раненых сортируем для дальнейшей отправки в тыл!
– Тогда подбросишь товарища из ВВС.
– Слушаюсь! – козырнул санинструктор.
– Вот тебе и попутка, – сказал я летчику. – Давай езжай с медиками, Щепкин. И удачи тебе, летун, и в небе и на земле. Правда, за землю ты будь спок, а вот небо – это уже ваша головная боль…
– И тебе, взаимно, удачи, майор. Будь жив. Надеюсь, встретимся в шесть часов вечера после войны…
С этими словами он полез в «уазик». Мне очень хотелось сказать ему: не каркай, паря, ох не каркай, еще неизвестно, чем эта война закончится. Но я промолчал. Хотя вроде бы думать на войне о том, что будет после, – плохая примета во все времена. И если в фильмах о войне кто-нибудь начинает вспоминать про дом или строить планы на послевоенную жизнь, в следующей сцене его, как правило, убивают. И не скажу, что киношники по этой части так уж не правы. А с другой стороны – не у Рейхстага же встречу назначать? И где он будет, Рейхстаг этой войны? Тауэр в Лондоне или Пентагон в Вашингтоне? Черт его знает…
Между тем забравшая раненых гражданских и пилота «буханка» скрылась за невысокими деревьями.
А через сутки эта самая немка, которую звали Карла Линштадт, очнулась от наркоза после операции на брюшной полости и поняла, что жива. Позже она узнала, что находится в палате одной из больниц хоть и захваченного войсками Восточного блока, но вполне целого города Кассель. А через час в сопровождении человека в белом халате, под которым просматривался воротник мундира военврача из ННА ГДР, в палату вбежал ее сын Вилли с забинтованной ручонкой на перевязи. Увидев его, Карла поняла, что жизнь еще не кончилась, и ей, похоже, есть ради чего жить. А уж плохая эта самая жизнь дальше будет или хорошая – это другой вопрос.
А для нас в тот день случилось еще много разного.
Когда танки второго эшелона ушли вперед, уже вдоль дороги и по ней сплошным потоком пошли танки, САУ, БМП, бэтээры, «КрАЗы» с понтонами, грузовики. Особенно много было ствольной и реактивной артиллерии – «Градов», «Ураганов» и прочего. Похоже, второй эшелон собирался воевать всерьез. Мы-то эти два дня фактически рвались вперед на максимальной, и нам было не до серьезной артподготовки. Артдивизион наших полковых САУ хоть и не понес особых потерь, но и воевал пока чисто формально. Оно и понятно – в наступлении обстановка меняется слишком быстро и артиллеристы просто не успевают получать точные ориентиры для стрельбы, даже если разведка работает в поте лица. А наш дивизионный 774-й гвардейский самоходный артполк с его 36 «Акациями» и 18 «Градами» мы до сего момента вообще практически не слышали. Но уж если наши сейчас развернут всю наличную артиллерию и прочие огневые средства – НАТО точно покатится до самого Ла-Манша…
Кстати, на проходившей по шоссе технике я рассмотрел не только наши эмблемы, но и штангенциркуль в черно-красно-желтом круге – похоже, в наступление включилась-таки Национальная народная армия ГДР. Это тоже было неплохо, пора бы уже, а то мы в боях за их счастье уже чуть ли не половину полка поклали…
Ну а пока суд да дело, возле нас помаленьку скучковались уцелевшие офицеры полка и Шестаков начал предварительный доклад о наших потерях.
Тут я, что называется, прослезился.
У меня в батальоне сегодня стало на восемь танков меньше. Шесть сгорело или было покорежено детонацией боезапаса, а два требовали ремонта в заводских условиях. Правда, полностью погибли всего четыре экипажа – 12 человек. Не так уж много, но и это тоже не сахар, учитывая, что я всех этих ребят знал по именам и в лицо. В общем, от моего батальона осталось 24 танка, считая мой, командирский. А еще вчера было 31.
Со вторым батальоном, который вел бой с «Леопардами-2», а потом попал под авиаудар, получилось куда хуже. Из 31 «Т-64А» на ходу осталось всего 9. Почти все потерянные танки сгорели или были разрушены детонацией боезапаса вместе с экипажами. И что самое плохое – погиб мой друг-приятель Володя Журавлев. А если сказать точнее – сгорел. От его «Т-64» осталась выгоревшая коробка корпуса, и хоронить от трех членов экипажа было практически нечего, даже мелких фрагментов не осталось. Боже ты мой, что я Галке Журавлевой скажу (если доживу, конечно, когда-нибудь до такого разговора)? Конечно, горе в ее дом придет в виде казенной бумажки, где типографским способом будет отпечатано «погиб при выполнении…» или еще что-нибудь в этом духе. А как я буду объяснять, за каким это фигом ее любимый муж (а она его любила, уж это-то я точно знаю) погиб на войне, которая по прошествии двух суток все еще таковой не считается, оставив ее вдовой, а пятилетнюю Ирку – сиротой? Закрыл глаза и представил Ирку – синие глаза, носик-пуговка, светлые косички, этакая Аленка с конфетной коробки… Улыбается и, как обычно, спрашивает: «Зязя Андлей, а сего ты не зенисься?» А я так же привычно отшучиваюсь… Господи, она же Володьку даже не «папочкой», а «папулечкой» называла, и для нее не было (да уже и не будет) в мире человека лучше его. И как я ей и ее маме расскажу, что их единственный папулечка погиб страшной смертью и я даже и не видел этого? Это же будет невозможно представить… Здесь я понял, что если буду думать об этом и дальше – тупо заплачу, а это командира любого ранга точно не красит. Поэтому я с усилием сделал каменное лицо и продолжил слушать доклад Шестакова.
