Олег Верещагин - Возрождение
Если бы у Володьки были патроны – он бы стал стрелять. Ему вдруг так жалко стало этих убитых, он потом так долго слышал внутри себя мольбы, крики и плач, что приходилось изо всех сил бить себя по голове, чтобы вытрясти оттуда воспоминания. Может, он бы и без патронов бросился на помощь, просто чтобы его убили тоже. Он был не против. Но быть съеденным, даже после смерти, представлялось таким ужасным, таким мерзким, что он не решался так умереть. И брел, брел через кривой, рассыпающийся мир, который проваливался под ногами, как растущие повсюду сугробы. Видел стаю волков – они пробежали мимо него на какой-то лесной черной прогалине, и он крикнул, чтобы волки взяли его с собой, но они не остановились, только последний повернулся-крутнулся на бегу всем телом и пролаял мальчику: «Иди!» – а потом понесся дальше. Но этого, конечно, не могло быть. И люди не могли есть людей. Всего этого не могло быть. Все это было.
Снег. Шел и шел снег. Шел Володька. А ветер, дувший все время, был похож на стальную щетку, промороженную насквозь…
Он не помнил ни числа, ни дня недели, ни месяца, даже в годе не был уверен. Да и не очень всем этим интересовался. Просто сидел на обочине большой дороги и думал, что надо поесть. Он не ел ничего, совсем-совсем ничего уже семь дней и сейчас смотрел на трупы у дороги – их там лежало много, под снегом, он уже проверил карманы у всех и ничего не нашел – и думал, что надо поесть и что тут много-много-много мяса. Но в то же время он понимал, что есть это мясо нельзя и что он умрет. Не страшно, только тоскливо. Сил не было даже чтобы подняться, добрести до посадок невдалеке и разжечь костерок, согреть воды, напиться горячего…
Потом сзади послышался звук мотора. Через снежную пелену пробивался пикап – большой, чем-то груженный, без фар. Ехал медленно, и Володька остался сидеть, думая, выстрелят в него или нет. Бежать не было сил. Пришло спокойное облегчение – все решилось за него, и надо только сидеть и не двигаться…
Пикап остановился, и мальчишка понял, что в него все-таки не выстрелят, что, может быть, заберут с собой… но зачем? Он медленно оглянулся и увидел, что из кабины пикапа в кузов вылез человек и стоит там. У человека был автомат – поперек груди, поперек теплой куртки, в тени капюшона которой не было видно лица.
– Ты живой? – окликнул человек.
– Живой, – отозвался Витька и встал. Ветер его покачнул, он сел снова в снег.
Человек смотрел, как мальчик пытается встать.
– Зря, – сказал он. – Не надо. Закрой глаза и спи. Это будет быстро. Зря встаешь.
Володька и сам знал, что зря, но все-таки встал. И открыл рот, чтобы…
– Я тебя не возьму, не проси, – сказал человек.
Володька опустился на колени и заплакал. Он уже совсем не боялся умереть, но боялся, что не выдержит и наестся от души. Это же легко – наесться. Надо было найти какие-то слова, чтобы этот человек взял его с собой, но таких слов не было, и Володька, рыдая, выдавил только:
– Дяденька… я умираю… я не хочу… человечину… – и подавился всхлипами. Слова кончились.
Человек помолчал. Потом пинком сбросил из кузова пикапа большую картонную коробку и сказал:
– С собой не возьму. Я тебя не знаю. Совсем не знаю, а у меня семья. Постарайся не подохнуть, если уж так. Если такой упрямый Ванька-Встанька. Оружие есть?
Володька кивнул, все еще всхлипывая, послушно показал оба пистолета. Человек, нагнувшись, что-то высыпал на коробку.
Потом перебрался в кабину и уехал.
Володька долго бежал за пикапом, плакал, падал, снова бежал, ругался, плакал… Потом вернулся к той коробке, вспомнив про нее только теперь. Около коробки крутились два больших тощих пса, но они не выдержали, убежали, когда на них бросился, рыча, жуткий зверь. Володька.
На крышке коробки лежали пять патронов к «ПМ». А в коробке… в коробке оказалась сухая лапша. Несколько сортов. Сорок пачек. Володька завыл от счастья и стал пихать лапшу в рюкзак, за пазуху, стал жевать ее сухую, выплевывая куски обертки…
Про деда он вспомнил именно тогда. Там, на вечерней дороге, около коробки с лапшой. Про деда, который служит на станции на БАМе. Деда Володька видел последний раз за год до всего, что случилось, тот приезжал в Читу в гости. Высокий такой сутулый старик, казавшийся и в квартире, и на улицах города чужим, как белая неструганая доска в черном заборе из гладких ровных планок. Совсем чужой человек. Володька с ним и не говорил почти – говорить было не о чем.
Но сейчас Володька понимал только одно: это – дед. Не чужой. Родной дед.
Родной. В пустом жутком мире это слово вдруг обрело вес и значимость.
У него были сорок пачек лапши. И почти восемьсот километров, которые надо пройти за сорок дней. По двадцать километров в день.
«Я не дойду, – подумал Володька. – А если даже и дойду, то окажется, что там, конечно, никого и ничего нет. Это же сказка, я только сейчас ее придумал, а я не дойду и там никого нет. Дед умер. Его убили. Только так и может быть».
И он пошел, потому что умирать передумал и потому что, значит, надо было куда-то идти.
Володька совсем не помнил пути, и это было хорошо. Он только знал, что шел не сорок дней, а больше. Не меньше двух месяцев. И что был снег. Снег, снег, снег – и беспощадно холодно. Все время. Всегда. И так будет всегда. И даже когда он умрет – будет снег и холод. Везде. Вечно. Неизбежно.
Поэтому когда он очнулся в сторожке, то понял, что наконец умер и попал в рай. Это было справедливо после всех тех жутких мук, которые выпали на его долю в последние полтора года. Значит, есть на свете справедливость.
Хотя бы – и на том свете.
* * *Володька давно закончил говорить и неподвижно сидел – комочком под одеялом. В его глазах дрожали отражения ламп. Мальчик тяжело, громко дышал, словно воздух с трудом проходил в горло.
Старик тоже молчал. Потрясенно. Он не мог осмыслить всего, что рассказал внук. Осмыслить, хотя бы осмыслить, что уж говорить о «принять»! С самого начала, с еще довоенного начала. Рассказ о нем был едва ли не страшней рассказа о скитаниях внука потом. И ему приходила в голову страшная мысль: может быть, мир заслужил то, что получил? Ведь в его детстве все было не так. Он знал это частое обвинение в адрес стариков: «Солнце было ярче, девки моложе…», но… ведь солнца, кроме шуток, не стало в конце концов вообще! В его молодости жизнь была не такой. Не потому, что он был моложе и здоровей, не потому, что его заела ностальгия; просто – не такой. А он-то утешал себя мыслью, что мир просто меняется, а он старый дурак, который не может смириться с этими переменами… утешал себя тем, что дорога – вот она, и, как прежде, как всегда с начала ее дней, идут по ней поезда… старался не думать, что в дни его молодости будущее представлялось совсем не таким, каким было настоящее несколько лет назад, – ничего общего!
